Коровы не ели. Онн тревожно поводили мордами, нюхая воздух. Мы уже прошли половину пути, когда первые легкие тучи торопливо пронеслись мимо солнца. Дунул раскаленный ветер. На дальних полях чужих сел вихрилась пыль. Ветер усилился, повеяло прохладой. Вихри кружились и за нашим селом. Один, большой, стремительно несся наискось. Поднялись снопы из крестцов. Вихрь разросся в огромный смерч. Он шел на село.

 — Э–э, вот и буря мглою небо кроет… — сказал Ванька.

Мы, быстро шагая, глаз не спускали с тучи. Условились, что если дождь будет очень сильный, пригоним коров к селу, а если слабый, задержим стадо у Варюшина оврага.

 — Вихрь‑то, гляди, где! — указал Ванька.

Вихрь напал на село. Теперь он был похож на огромный столб дыма. Верхушка его достигла тучи. Крутились в воронке снопы, клочья соломы, пыль. Скоро образовался второй вихрь, третий, еще и еще. Целая стая их заиграла на полях. Рождались они внезапно, будто из‑под земли.

Черная туча подошла к нашему селу. Село на горизонте стало необычно отчетливым.

 — Капля! — вскрикнул Ванька и показал ладонь.

 — Еще! — схватился я за щеку.

Капли крупные, холодные. Ветер подул тоже холодный. Мы надели пиджаки.

Село внезапно скрылось. Там уже хлестал дождь. Шел он косым навесом.

 — Эх, и чежет! — сказал Ванька. — Держись теперь!

Порыв ветра пронес мимо нас каскад крупных капель. Небо вкось и вкривь прочертили молнии. Совсем близко ударил гром. И когда стало уже не видно ни села, пи гумен, прямо на нас пошла стена грозного ливня. Пыль поднялась, взметнулись остатки соломы, колосьев, сухих трав. По жнивью защелкало, как по доскам. И вот на нас и на стадо обрушилась громада дождя. Солнца нет, села нет, и лесов нет — все в водяном урагане. Идти нельзя. Мы повернулись к дождю спинами. Уже промокла одежда. С картуза полилось за ворот. Коровы нагнули головы. Данилки совсем не видно. Я попробовал хлопнуть плетью, но она намокла и не давала удара.

Дождь бил косо, все усиливаясь. Не умолкая, грохотал гром. Снова в разных направлениях прорезали небо кривые молнии, обрушились удары. Не успевал замолкнуть один раскат, как следом начинался второй, третий, и уже все вместе ревели, стонали, охали, потрясая землю.

 — Гони–и-и! — закричали мы Данилке, но он вряд ли слышал.

 — Не пойдут коровы. Дождь‑то встречь, — сказал я.

 — Все равно надо гнать. Беги подсоблять Данилке.

 — Град! — прокричал я.

У моих ног заскакали белые горошины.

 — Град, — отозвался и Ванька. — Э–э, плохо дело! Беги, гони!

 — Куда же гнать? Ты гляди‑ка что?

На нас валила белая полоса сплошного града. Шум его был страшен. Слоено миллионы цепов одновременно били по токам.

 — Бежим к Данилке, — крикнул Ванька, — все коровы туда повернули!

Еле волоча ноги, мы побежали между коровами. На середине стада нас настиг ураган ледяных осколков. Коровы шли быстро. Мы едва их обгоняли. Сумка на спине стала тяжелой.

 — Басни‑то! Басни в сумке! — вскрикнул я.

Снял сумку, где вместе с хлебом были тетради с баснями, повесил ее на шею. Спина сразу промокла. В спину бил град.

Мы бежали. Бежали и коровы.

 — Да–ани–илка–а! Дани–илка–а…

Скоро я и Ваньку потерял.

Коровы подняли рев, рвались в стороны. Куском льда, как камнем, ударило мне в затылок. Я едва удержался на ногах.

На бегу развязал сумку, вынул басни, запрятал их за пазуху, выбросил хлеб. Сумкой прикрыл голову.

На момент град несколько утих, и я увидел, что Ванька уже возле Данилки; они сдерживают коров, которые прут в яровые поля. Я побежал к ним. В лаптях хлюпала вода.

Снова град, дождь. Ветер повернул круто влево, на яровые.

Выбежал к меже. Коровы — в яровое поле, в обносы. Хлещу кнутом по мордам, но они, как дикие, готовы смять меня. Отступаю. Вот уже и обносы. Дальше просо, скошенное на ряды. Коровы, опередив меня, устремились на него, топчут. Град бьет им в спины, в бока, высоко подскакивая.

Чье это просо мнут коровы? Отбрасываю ногой. Под рядом зерна.

«Все обмолотило, — подумал я. — Что же это — ржаные погорели, овес тоже сгорел, просо градом побито».

Хотелось кричать, кого‑то проклинать, но и без того было страшно. На меже я остановился и оцепенел: передо мною не десятина, а обрамленное межами, огромное озеро. Ни земли, ни жнивья не видно. Только обносы, как острова.

 — Эге–ей! — вдруг донеслось до меня.

Кто кричит? О чем? Никого‑то и ничего не видно. Коровы разбежались по всему полю. Чье оно, это поле? Может быть, уже тучинское? И овраг их близко — рухнут в него коровы, не сдержать нам их.

 — Эге–ей! — кричу я.

По воде, заполнившей десятину, скачут несколько верховых. В руках у них палки.

«Тучинские, — догадался я. — Пропало наше стадо! И нас изобьют и оштрафуют!»

 — Эй! — раздалось в разных направлениях.

Верховые уже близко. Их трое. Кто они? Чужие?

Нет, нет! Первый — Орефий Жила, за ним — сын Гагары. Вот Филипп–десятский. Перекликаясь, оцепляют стадо, не пускают его дальше.

 — Гони, гони!

Еще верховой подскакал. Это — Ворон. Он прямо ко мне.

 — Жив?

 — Жив, дядя Тимофей.

 — Давай гони! Догадаться бы вам. Ведь видели тучу.

Я ничего не ответил. Хотелось упасть прямо в воду и лежать, так был измучен.

Дождь затихал, град прошел. Под ногами хрустел лед.

Верховые с большим трудом повернули усталое стадо к селу. Прогнали по полям, где обносы, по просам, скошенным на ряды. Гром все гремел, но уже за соседней деревней, а дождь еще налетал порывами. Большая туча ушла, неся разрушение на другие поля.

Шлепая по воде и волоча ноги, мы, подпаски, мокрые до костей, еле плелись сзади. У Варюшина оврага, в который стекали целые реки воды, на луговине мы увидели людей. Они шли навстречу. Впереди наш старик, дядя Федор. Он в красной рубахе, новых штанах н сапогах, но без фуражки. Лицо у него испуганное. К нам он не подошел, а начал молча подгонять стадо.

Мокрые, идем мы улицей. В некоторых избах выбиты стекла, снесены крыши.

Дома, когда я переодевался, мать сообщила, что в третьем обществе в поле под телегой убило девчонку. В глазах матери стояли слезы.

Я понял ее и, отвернувшись, заплакал.

Первые дни сентября. Льют дожди. Пасти стадо холодно и мокро. После дождя с градобоем мужики засеяли свою н испольную землю. Через несколько дней загоны стали бледнорозовыми, а еще через два пышно закудрявилась озимь. На степи поднялась отава. Мы гоняем на старое пастбище.

Дядя Федор снова обрядился в старое одеяние. Он задумчив и угрюм. С нами говорил мало. Наверное, думал о проданной «душе».

Несмотря на плохой урожай, некоторые в селе готовились к свадьбам. Свадьбы начнутся с престольного праздника — Воздвиженья. Более богатые будут справлять свои свадьбы на Покров. Бедным выгодно заодно справить и свадьбу и престольный праздник.

Ходили слухи, будто в уезд вызвано много солдат. Будто то в одном, то в другом селе они пороли мужиков. Не потому ли до поры до времени присмирел и наш управляющий. И даже сам предложил сеять озимое. Тревога нависла над селом. Лишь парни да девки гуляли попрежнему. Отделяясь парами, ребята обхаживали девок, уговаривали, перебивали друг у друга невест, дрались. Сосватанные ходили обнявшись или сидели где‑нибудь поодаль и о чем‑то тихо ворковали. Мне очень хотелось послушать, о чем они говорят. Особенно парни. Что‑нибудь очень интересное. Ведь и мне когда–никогда, а придется также сидеть с засватанной невестой и говорить с ней. О чем я буду с ней говорить? Что скажу ей такое, чтобы она смеялась или хоть поддакивала? Нет, не знаю, а надо научиться. И я не раз, проходя мимо воркующих парочек, затаив дыхание, прислушивался. И ничего, кроме пустых, обыденных слов не слышал.

А какие стали парни ласковые! Иной бывало не пропустит ни одной девки, чтобы не толкнуть ее, не повиснуть у нее на плечах, а на посиделках — сбросить с гребня куделю, выдернуть из вязанья спицу. А тут вдруг стал такой тихоня, будто вот–вот его самого обидят.