— А знает старик, что царя свергли?

 — Не велят говорить. Опять, слышь, паралич хватит.

 — А им‑то что?

 — А вот что. Есть слух — у него где‑то деньги спрятаны. Вот и ждут, — кому откажет.

 — Ты бы выпытал. На грехи намекай.

 — Грехов у него, верно, много. Все какую‑то Марью вспоминает.

 — И три с полтиной долгу ей?

 — Правда, сынок.

 — Это Леньки Крапивника мать.

Отец посмотрел на меня, и догадка озарила его лицо. Прищурившись, он протянул:

 — И–ишь ты–ы ведь…

 — То‑то и есть. Но ты никому не говори. Даже мамке, а то она — Мавре, а Мавра всему свету.

Из сеней выходят куры. Сзади важно выступает отчаянный петух Наполеон. Взглянул на меня, тревожно подал голос.

 — Иди, Наполеон, иди, не трону. Боев тебе предстоит много.

Петух приостановился и, как бы слушая, в разные стороны водит своей головой с треугольным гребнем.

 — Гляди‑ка, Петя, твой друг идет, — сказал отец.

По дороге в верхний конец важно шагал чуть–чуть прихрамывая, но уже без палки, «мой друг» Илья. Как он разодет! Меховая шуба, крытая сукном, каракулевая «вдоль улицы» шапка, сапоги с калошами! Тесть — вор Палагин, видно, возлюбил дурака–зятя. А может быть, и вместе воруют!

 — Илья! — окликнул я его.

Он остановился против церкви, снял шапку и перекрестился. Экий богомол! Потом повернулся ко мне и пошел не дорогой, а по снегу. Видно, хочет похвалиться, что на нем такая обувь, для которой все нипочем. «Хоть бы ты калоши порвал. Воровские небось».

. — Здорово, Петр Иванович, — величает меня.

 — Здравствуй, хромоидол Плюха. Какой я тебе Иваныч? Ты что‑то, брат, зазнаваться стал. Аль чересчур разбогател?

 — Да нет, я так, — и он выставил вперед ногу, будто я стану любоваться его сапогом.

 — Может быть, ты забыл, где стоят избы твоих товарищей? Или совсем тебе память вышибло, богач эдакий, что мы с тобой стадо пасли? Как живете, Илья… Давыдович?

 — Так, ни бедно, ни богато.

 — Свободе рад?

 — Рад.

 — И тесть твой рад?

 — Пуще всего.

 — По судам перестали его таскать?

 — Про него зря–а.

 — Да вор он, Илья, вор ведь! Гляди! Словом, помни, что во Владенине было.

Илья тревожно посмотрел на меня и оглянулся по сторонам. Во Владенине за кражу двенадцати тысяч, присланных, для раздачи пособий, мужики самосудом убили четырех воров. Это хорошо известно Илюхе. Поговаривали и об участии в этом деле Палатина, но… не пойман — не вор.

 — Так их и надо, — сказал Илюха. — Воруй, не попадайся.

 — Илья, по–дружески говорю. Ходят слухи…

 — Зайдем ко мне, шпиртом угощу, — внезапно предложил он.

 — Ты, говорят, свой завод открыл?

Он самодовольно засмеялся. Как же, это касается его мастерства, а его хлебом не корми, только дай похвалиться.

 — Я, брат, сапожно ремесло пока забросил. Шпирт–сырец перегонять научился. Я всяко дело сразу постигнуть могу. Пять противогазов достал и скрозь них пропущаю шпирт–сырец. Выходит, ну, как слеза. Ты зайди.

 — Может, и зайду. Но почему ты не ходишь ни на митинги, ни на собранья?

 — Все некогда. Делов по горло.

 — Хорошо, Илья, верю. И если у тебя когда‑нибудь одно дело будет… за горло, не обессудь! — намекнул я ему.

В просторной горнице собрались почти все члены сельского комитета. Среди них — восьмидесятишестилетний старик из третьего общества Епифан Трифонов, совершенно лысый, с бородой разительно желтого цвета. За столом — Николай Гагарин. Перед ним — газеты: «Русское слово», «Дело народа», «Речь», «Сельский вестник» и какие‑то воззвания, плакаты. Рядом с ним — Денис, плотный, низкорослый, весь будто высечен из черного камня. Черная поддевка, черные чесанки с калошами, и лицом и волосами он черен, как цыган. С Денисом — Василий Козулин, дочь которого мы сватали за Илью. Около Павлушки увивался десятский Шкалик, что‑то выпытывал. Филя с Игнатом на сундуке.

Когда мы со Степкой вошли, Епифан рассказывал, как разбогател отец Климова. Он был у помещика еще при крепостном праве бурмистром и потихонечку обирал своего барина.

 — С этих пор и пошел в гору. Нет, старики, горбом не выходит. Пословица така есть: «От трудов праведных не наживешь палат каменных».

 — Оно верно, — проговорил Денис, — но только и под лежачий камень вода не течет.

 — И это справедливо, — тут же согласился старик. — Труды бог любит… Жив Семка‑то? — вдруг обратился Епифан к Николаю.

Тот понял, о ком спрашивает старик.

 — Пока жив.

 — Навестить его пришёл. Он ведь моложе меня никак десятка на полтора.

«Семкой» Епифан назвал старика Гагарина, «богомола», который лежал в небольшом пристенке. Из чуть приоткрытой двери доносился монотонный голос моего отца, — он там читал библию.

 — Мно–ого, о–ох, много мы с ним вина попили! — покачал головой старик. — Мне бы умереть, ан смерти нет. Не по грехам бог мне здоровье дает.

 — Много, дед, грешил? — спросил Игнат.

 — Эге, милок, было. Только вот в жисть у людей не воровал. Этого не–ет. Не тянуло.

Я сел рядом с Павлушкой и бросил на увивающегося Шкалика такой сердитый взгляд, что он хотел было что‑то спросить, но сразу осекся.

 — Ты тоже выборный? — спросил я его.

 — Вошел послушать.

 — Иди домой.

 — Чай, хозяин‑то вон, не ты.

Николай сидел такой важный, надутый. Только медали ему не хватало. Опять, видимо, старостой себя почувствовал.

 — Чего тут Филипп? — спросил я Николая. — Он очень нужен?

Николай посмотрел на десятского, словно думая, нужен ли он в самом деле или без него обойдется, и кивнул на дверь.

 — Иди ко дворам.

Молча пошел десятский, взяв длинную палку.

 — Все собрались? — окликнул присутствующих Николай и погладил бороду. — Видать, все. Секретарь, записывай, — обратился ко мне.

В газете «День» что‑то обведено карандашом, но что — не видно. Николай положил на нее свою ладонь.

 — Мужики, надо решить дело с Сабуренковым. Кокшайские вот–вот перехватят. Всю землю под яровое арендуют.

 — Как арендуют? Эта земля испокон веков была нашей помещицы, — сказал Козулин.

 — Была, да Сабуренкову продана.

 — А почем он хочет? — спросил Денис.

 — По пять рублей.

 — Дорого. По три за десятину хватит.

Они начали спорить между собой, в какую цену арендовать. Торговались, кричали, а мы молча переглядывались с Филиппом и Павлом.

Они совсем не обращались к нам, считая, что мы, видно, в этом деле ничего не смыслим, а выбраны только «для близиру». И когда уже сговорились, встал Филя. Огромная тень его пала на стену.

 — Вы что? — обвел он их острым оком. — За этим пас народ выбрал, чтобы мы деньги платили кровопийцам? Вы, бороды, с ума сошли? Завтра чтоб духу их не было в имениях. Снять оттуда военнопленных, поставить старосту от себя. Вы что молчите? — обратился Филя сначала ко мне.

 — Правильно, Филипп.

 — Павел? — круто повернулся он.

 — Конечно, отобрать! Старики боятся.

 — Степка?! — допрашивал Филя.

И Степка прохрипел:

 — Аренда по карману богатым…

 — Пиши, Петр. Отобрать безвозмездно!

Писать! Долго ли написать! Чтобы успокоить Филю, я начал записывать то, что он говорил. Наступила тишина. Николай не сразу нашелся, что возразить. А может быть, выжидал, что скажут мужики.

Но они молчали. Тогда Николай придвинул к себе газеты, поискал в них что‑то и, посмотрев на Филю, спокойно заявил:

 — Ты газет не читаешь. У нас есть Временное правительство.

 — Оно из буржуев, — перебил Филя. — Князь Львов, князь Урусов и еще какие‑то.

 — Что же, ты не признаешь этой власти?

 — Не признаю.

 — Какой же придерживаешься?

Филя посмотрел на меня, на Павлушку. Взглядами мы ему подтвердили: «Говори!»

 — Только свою власть! А она есть — Совет рабочих и солдатских депутатов.

Николай посмотрел на своих и ехидно, тихо сказал:

 — Так, так. А где крестьянская власть?