Что я ей скажу? Я даже не подумал ее пригласить. А если бы и вспомнил, то вряд ли позвал бы.

 — Соня, на это не отвечу.

 — Спасибо. Смотрите, какие бублики. Пейте чай, кладите сахар. У моего дьякона или, как вы мягко выражаетесь, дьявола, сахар–чай пока водится. Попы — порода долгогривая, жадная, корыстная. Помните письмо Белинского к Гоголю?

 — Да, помню. Кстати, что это, говорят, у батюшки какой‑то переполох в доме?

 — Ого! — отступила она. — Уже слышали?

Я рассказал о том, что поведала Мавра. Соня приложила палец к губам и, подумав, тряхнула головой:

 — Вот, Петр, за этим и позвала. Очень–очень сногсшибательная новость.

 — Так скажите сразу.

 — Условие… Дадите руку посмотреть? Не–ет, перевязать, а не любоваться. Ну–ну, испугались. Вам же легче будет. И не стыдитесь меня. Замуж я за вас ; совсем не собираюсь.

 — А я и сватать не думаю.

 — Словом, объяснились, как у Чехова. Развязывайте бинт. Не хотите? Тогда… не скажу.

 — Хорошо, Соня. Будьте сестрой.

И я первый раз даю постороннему человеку разбинтовать руку.

Бинтовала она осторожно. Стояла на коленях, и изредка мы обменивались взглядами, чему‑то усмехаясь.

 — Готово! — сказала она, окончив перевязку. — Получите!

 — Спасибо, Соня. Вы… вы очень хорошая.

Она удивленно посмотрела на меня.

 — Вон как! Хорошая? О, это уже много для вас.

Я покраснел, а она рассмеялась.

 — Ничего, не смущайтесь. Со временем научитесь и любезности говорить. А может быть, уже и говорите? Только, конечно, не мне, а где‑нибудь… там, — и она махнула рукой как раз по направлению к тому селу, где жила Лена.

 — Рассказывайте, что у батюшки стряслось?

К нему приехали Сабуренков, Климов, Шторх.

Она вздохнула, видимо, жалея, что я перевел разговор на другое.

 — Ничего такого.

 — То есть как? Вы же писали «сногсшибательная новость».

 — Значит, если бы не написала, вы бы не заглянули?

 — Соня, да ведь мне запрещен выезд! — смеюсь я, заметив, как она обиделась.

 — Запрещен? А я вот снимаю с вас этот запрет. Разрешаю ехать и ходить, куда вздумается.

 — Вы что, пристав?

 — Свободная гражданка.

 — Кто, кто?

 — Гра–ажда–анка Свободной России!.. С чем и вас поздравляю.

 — Спасибо, но что это, не знаю.

 — А то, что вы теперь… гражданин!

 — Почетный или какой?

 — Простой. Отныне все — граждане. Нет ни дворян, ни крестьян, ни мещан. Все равны.

Что она плетет? Вычитала из романа? Так и есть! Копается в книгах, достает одну. Села, держит книгу, смотрит–смотрит на меня остренькими глазами, и на лице такая загадочная улыбка.

 — Так вы, Петр, верно, ничего не слышали?

 — Да нет же. Я из избы не выхожу. А что?

 — А то, что мы уже… без царя!

Сначала я не понял ее, но она, видя мое недоумение, подтвердила:

 — Да–да! Царь… от престола… отрекся.

 — Вы что, Соня? — воскликнул я.

 — Читайте!

Она вынула газету из книги и подала мне.

Быстро пробежал я пугливое, но торжественное по складу отречение царя в пользу брата Михаила, следом — отречение Михаила — и явственно ощутил, как передо мной словно туча раздвинулась. Тысячи мыслей пронеслись в голове. И снова смотрю в «Сельский вестник», в эту смесь русских слов с церковными:

«А посему признали мы за благо отречься от престола государства Российского».

Шутка сказать: признали за благо отречься от престола!

Соня смотрит на меня и улыбается. А мне от восторга, смешанного с каким‑то опьянением, хочется кричать, выбежать на улицу, бить в колокол. Я отдаю Соне газету и прерывающимся голосом говорю:

 — Да, это новость! Теперь понятно, почему у батюшки шум и он обедню перепутал.

 — Эти узнали раньше всех. Послушать бы… что теперь они там говорят.

Соня приоткрыла занавеску, хотела посмотреть в окно — стоят ли возле поповского двора повозки, но окна покрыты толстым слоем морозных узоров.

 — Соня, доставайте газеты.

 — Будьте спокойны.

 — Эх, сбегать бы к Семену сказать. И снять с него запрет о невыезде. Смешно, Соня: от безногого человека взяли подписку о невыезде.

Долго мы сидели с ней, всячески предполагая и гадая, что будет дальше…

Домашние уже легли спать. Мой приход разбудил их.

 — Тятька и мамка, слушайте: царя свергли с престола! — объявил я им.

 — Вон как! — спросонья сказала мать и, кажется, не удивилась. — А тут, Петя, пришли к тебе.

 — Кто?

 — То‑то кто. Слышь, товарищ твой Павлушка пришел!

 — Ку–умушка, Аринушка! — вбежала Мавра и забыла перекреститься. — Чего слыхала‑то я, чего слы–ха–ала!..

Не взглянув на нас с Павлушкой, она прошла к матери.

 — Чего ты, кума, слыхала, где? — спросила мать.

 — Ведь бают, царя‑то больше нет. Бают, спихнули его.

 — Будет зря‑то! — притворно испугалась мать и незаметно подмигнула мне.

 — Истинный госпо–о-одь! — запела Мавра. — Кто, слышь, — сам от престола отрекнулся, кто — силком сташили.

Мы переглянулись с Павлушкой. Мавра стоит спиной к нам. Она продолжает рассказывать, радуясь не столько тому, что царя «спихнули», а тому, что она первая разносит эту весть.

На лице матери играет хитрая улыбка. Мать рада, что кума опоздала с таким известием, и хочет ее поддразнить. Нарочно то удивляется словам кумы, то делает испуганное лицо.

 — Гляди‑ка, — говорит мать, — ужасть какая. А мы и не знали. И где ты, кумушка, узнаешь все поперед других?

 — Я‑то узнаю, кума, — хвалится Мавра, — я со дна моря–окияна… Эва, я на три сажени в земле слышу, что там делается.

И начала сама себя расхваливать. И когда уже подробно рассказала, как священник ругался с Климовым, и как он плакал и сколько они выпили, — «это постом‑то, кумушка!», — мать, пользуясь передышкой, как бы нехотя огорошила ее:

 — Про царя‑то мы, кума, еще третьеводни узнали!

 — Третьеводни? — отступила Мавра с таким испугом, будто топором на нее замахнулись. — Кто вам, кума, сказать мог? Кто допрежь меня прознать мог?

 — Вон Петька, — и мать кивнула на меня.

Только тут Мавра обернулась к нам. Обернулась круто и решительно. На лице ее было столько удивления, обиды, растерянности, что мы с Павлушкой громко рассмеялись.

 — Что, тетка Мавра, опоздала? — спрашиваю ее. — Вот тебе и всезнайка! Вот и на три сажени…

 — Да от кого? — спросила она. — А–а, — взглянула на Павлушку, — вон от кого. Здорово, родимый!

 — Здравствуй, тетка Мавра, — встал Павлушка и подал ей левую руку.

Она сразу смекнула в чем дело.

 — Правая‑то ранета?

 — Есть немножко.

Через некоторое время Мавра, оправившись от смущения, села на лавку и затараторила снова. Она действительно ловит слухи на лету и многое знает. Иногда и сомнение берет: сама выдумывает или правду говорит? Но слушать ее интересно. Увидев на столе только что полученные газеты и манифест, присланные братом Мишей, спросила:

 — Чего пишут?

 — Как царя спихнули, — кладу я руку на газеты.

 — А ты почитай, я послухаю.

 — Вот скоро соберется народ, буду читать.

Мелькнула мысль: почему ей все бы не рассказать! Это же не баба, а телеграф…

 — Ладно, тетка Мавра, слушай. И ты, мать…

Развернул газету, собрался было прочесть кое‑что, но отворилась дверь и вместе с холодной струей воздуха вошла группа людей. Среди них — Филя, Степка, Игнат, почти все инвалиды. Поздоровались, прошли, сели на лавку. Скоро еще пришли, и еще. Вон солдатки в сопровождении Маши, Дуни, а вон и Соня. Ее я не ожидал увидеть здесь и даже оробел. Сзади нее Мишин тесть — Антон. Увидев Антона и Соню, мать засуетилась.

 — Сват, сват, иди к печке, тут теплее! — закричала она.

Но Антон притулился возле голландки.

 — Мне и тут гоже.

Мать очистила «суднюю» лавку, вытерла ее и настойчиво позвала свата, а Соню молча повела и усадила с собой рядом.

И начались в избе разговоры, восклицания, смех. Мужики закурили цыгарки, трубки. Отец вошел и встал у двери, как чужой.