Сидим, слушаем его рассказы. Собрались соседи, больше женщины. Одет брат чисто; на плечах у него серебряные погоны. Что это за чин? Потом Миша рассказал, что, признав негодным к строевой службе, его, как хорошего грамотея с красивым почерком, взяли в штаб писарем, через некоторое время перевели в старшие, а затем дали звание зауряд–военного чиновника.

 — А ты Как живешь? — обратился он ко мне.

Коротко рассказал ему, что я тоже писарь и не просто писарь, а зауряд, то есть подряд двух обществ.

 — Вся семья — писаря, — заметила мать.

На второй день он осмотрел наше хозяйство и печально проронил:

 — Плохо живем. Избу надо новую.

 — Об этом я сокрушаюсь, да денег нет.

 — Будем сруб искать.

Не успел он с дороги как следует отдохнуть, мы, узнав, что в соседних выселках продается сруб, отправились туда на нашей Карюхе. Ехали тихо, кобыла совсем не обращала внимания не только на наши понукания, но и на удары по ее толстым бокам.

 — Лошадь тоже надо купить, — сказал Миша.

Я смолчал, но был рад, что он оказался таким хозяйственным.

По дороге он много рассказывал: в Питере, в Москве и других городах забастовки. В Москве была демонстрация, которую разогнала полиция, в Питере некоторые солдаты перешли на сторону демонстрантов. Говорили о том, что в центральные города почти не подвозят съестных припасов, на железных дорогах развал.

 — Чем все это кончится? — спросил я брата.

Он посмотрел на меня и, прищурившись, не скоро ответил:

 — Уберут Николая.

 — Как Распутина?

 — Может, и так. Есть слух, будто он хочет заключить с немцами отдельный мир.

 — Другого поставят.

 — В том все дело, кто его уберет. Если союзники, то они поставят нового, если сам народ, то свое правительство изберем.

 — Миша, — спросил я, оглянувшись, хотя никого и не было возле, — скажи, ты в каком‑нибудь тайном кружке бываешь?

 — А что? — повернулся он ко мне.

 — Я догадываюсь.

 — Да. Бываю…

 — Кто в нем?

 — Большевики, — ответил он. — Понятно?

 — Не думай, что раз я в деревне, то ничего и не понимаю.

И я рассказал ему все, что знал, поведал, где я был в тот вечер, когда он приехал, и что там делал.

 — Ого, «К деревенской бедноте» читали?

 — А ты сам ее тоже читал?

 — Давно еще, в Сибири. Книжка хорошая, но вот что ты учти…

 — Что, Миша?

 — По земельному вопросу в ней говорится только о возврате крестьянам отрезков. Сейчас другая обстановка и другая линия: все земли помещичьи, царские, монастырские отобрать и передать в бесплатное пользование крестьянам.

 — И об этом книжка есть?

 — Есть и книги, и статьи.

 — Не тот ли человек писал их?

 — Тот самый.

 — Где он сейчас?

 — Ленин? — спросил он.

 — Да, да, — говорю, а сам первый раз слышу такую фамилию.

 — Ленин за границей.

 — Ведь он главный?

 — Он вожак, руководитель и, как ты говоришь, верно: главный.

 — Ленин, — повторил я про себя.

Сруб продавал богатый мужик. У него было несколько участков покупной земли. Низенький, уродливый, с толстым, как бы опухшим носом, он встретил нас довольно приветливо. Осмотрев сруб, мы с братом переглянулись. Сруб подходящий. Сладились быстро.

На обратном пути ехали немного навеселе: после магарыча. Вот она, наконец‑то, та покупка, о которой я так мечтал.

 — Теперь, брат Миша, начнем обзаводиться гнездом. Ты сруб купил, я строить буду. А что дальше, покажет жизнь…

Сходил к Филе, к Игнату, рассказал им кое–какие новости, сговорился о перевозке сруба. Оба охотно согласились, — им хотелось познакомиться с моим братом, а Мише тоже необходимо узнать их.

За эту неделю я по–настоящему узнал характер брата и его познания. Он очень много читал и, о чем бы я ни спросил, давал мне точные ответы. Характер у него твердый. Видно, что суровая судьба не сломила его, а, наоборот, закалила. Его, как и меня, печалила наша бедность. И мы планируем с ним, высчитываем, сколько надо вложить в хозяйство, чтобы оно хоть чуть походило на хозяйства других. Из этих разговоров я понял, что Миша после войны вернется домой. Мне было от этой мысли и радостно, и в то же время жалко Мишу. Не хотелось мне видеть его мужиком. Однажды я сказал ему об этом, но он ответил, что надоело мыкаться по людям, что уже немолод он и хочет пожить в своем доме.

Иногда становился он задумчивым и грустным. Мне было жаль его, а спросить, о чем он думает, отчего грустит, — неудобно. Мать тоже замечала за ним это и настороженно посматривала на него. Однажды, когда Миша, посидев так, вышел на улицу, мать подошла ко мне, села и вздохнула. Я прекратил работу, посмотрел на нее. После некоторого молчания она тихо заговорила:

 — Сынок, погляди на Мишу. Чтой‑то он, нет–нет, а вроде затоскует.

 — Сам вижу.

 — Спроси‑ка его, не вздумал ли он жениться?

У меня даже ручка выпала на бумагу. Чего–чего, а такого от матери не ожидал: Миша и вдруг… жениться?

 — Что ты, мать! Он всего‑то на один месяц приехал в отпуск. Когда ему с этим делом возиться!

 — Чую я, Петька. Есть у него эта думка в голове. Побай с ним, намекни.

 — Намекну, — обещался я. — Но я тебя, мать, не пойму. То меня собиралась женить — не вышло, теперь Мишу. Плохо, что ль, с холостыми сынами?

Мать вдруг расплакалась, да какими горючими слезами!

 — Что ты, что — ты? — встревожился я. — О чем? Какая ему жена, раз он на войне? Нынче в штабе, а завтра в штыки.

Еще что‑то говорил я матери, но она, видимо, не слушала меня и продолжала плакать. Что у нашей матери на сердце? Слишком много хватила она с нами горя.

 — Кончится война, все женимся, — утешаю ее. — Нагоним тебе снох целое стадо.

Наверное, я угодил ей. Она начала всхлипывать:

 — Хочу я, сынок, пока жива… как все люди. Какая же я мать — ни одного из вас не женила. От людей стыдно.

И я понял ее, понял ее горе. Мы — ее дети. Нас шесть сыновей. Из них четыре взрослых. И никто не женат. Какое ей дело, что война? И я снова говорю утешая:

 — Мамка, никто тебя осуждать не будет.

Она перестала плакать и сердитым голосом произнесла:

 — Поговори с Мишей.

Я еще раз успокоил мать и решил как‑нибудь поделикатней поговорить с братом. Что‑то он скажет?

Народ бывал у нас почти каждый день, а вечерами особенно. Больше всего — солдатки. Каждая полагала, что Миша обязательно где‑нибудь встречал ее мужа или по крайней мере знает, где он.

Пришла солдатка Маша. Тоже спросила о своем Ефиме, а украдкой шепнула мне, чтобы я зашел к девкам «почудить».

В один из вечеров, когда в избе никого из чужих не было, я, хоть и чувствуя, что неловко оставлять Мишу одного, стал собираться на посиделки. Мать, которая давно не спрашивала, куда я ухожу, как нарочно, спросила:

 — Далеко ли, солдат?

 — Прохладиться, — говорю ей.

 — На улицу, што ль?

Это спросил Миша. Я даже вздрогнул. В его тихом голосе послышались мне тоска, одиночество.

 — Я, Миша, на часок. Солдатка Маша просила написать письмо ее мужу. Ну, там девки у нее. Словом, посиделки.

И шутя предложил ему:

 — А хошь, пройдемся? Девок поглядишь.

Никак не ожидал, что брат так быстро согласится.

 — Что ж, пойдем!

Невольно посмотрел я на мать. У нее торжествующее лицо. И еще моргает мне, видимо намекает на тот разговор с ней. Я киваю головой.

Миша уже облачается в свою форму, да так, словно ему скомандовали в поход.

Скоро скрип наших сапог четко раздается в морозной тиши. Искоса поглядываю на брата. От лунного света искрятся его погоны. Словно по кусочку льда с изморозью положили ему на плечи. Некоторое время шли молча. Первым заговорил он.

 — У тебя что, присуха там есть?

Я ответил, что присуха была, да дело рассохлось, и что теперь у меня есть настоящая присуха, но не в своем селе. И я подробно рассказал брату о встрече с Леной. Дослушав меня, он воскликнул: