— Неужели ты не можешь хоть один раз сказать правду, а не то, что подсказывает тебе твое супер-эго? — Она отвернулась от него, но почувствовала себя уже лучше, почти нормально. Значит, слава Богу, она не сошла с ума. Она все еще в состоянии разозлиться. — Хэнк был богаче, умнее, удачливее, спортивнее тебя и вдобавок женился на твоей жене. Разумеется, ты его ненавидел.

Он пожал плечами.

— Говори, говори. Я здесь не для того, чтобы обсуждать, как я относился к Хэнку. Я здесь потому, что подумал — может, я тебе нужен.

Она молча посмотрела на него, не зная, что ответить на столь точно и просто выраженную мысль.

— Хочешь перекусить? — предложил он. — Есть что-нибудь в холодильнике?

Черт побери, черт его побери, подумала она. Она вдруг почувствовала резкое жжение в глазах. Неужели именно сочувствие Клэя, а не чье-то еще, вызовет долгожданные слезы? Нет, нет и еще раз нет.

— Да, я проголодалась. В морозилке полно еды, но все заморожено. Может быть, отвезешь меня куда-нибудь поесть?

Сквозь одеяло и простыни он нащупал ее ногу и мягко, по-родственному, погладил. Ничего страшного, пусть.

— С удовольствием. Прекрасная мысль. — У него был такой вид, словно он готов ее поцеловать или обнять, но не делает этого из чувства деликатности.

— Я… вообще-то я собиралась сегодня к парикмахеру, но все время что-то забывала в доме. Бегала вверх-вниз по лестнице, потом плюнула и опять легла.

Он поднялся и посмотрел на нее с новым, дружелюбно-покровительственным выражением.

— Я подожду внизу, пока ты одеваешься. У тебя есть что выпить?

— Наш винный погреб один из лучших в Штатах.

— Белого или красного?

— Нет, давай лучше выпьем шампанского! Для настроения.

Как только он вышел, она соскочила с постели. Неужели она рада, что он приехал? Да. Да, рада. Она приняла горячий душ и хорошенько растерла все тело щеткой. Что же надеть? Что ей больше к лицу? Она нашла черное полотняное платье, которое подчеркивало ее талию, и белые бусы из слоновой кости. Накрасила губы, стараясь не обращать внимания на иссиня-черные круги под глазами, на всклокоченные волосы, торчащие сердитыми лохмами во все стороны.

В гостиной воняло от пепельниц, переполненных окурками, а пол был завален журналами и газетами, накопившимися за эти пять недель. Она сидела в огромном кресле, привезенном из дома в Коннектикуте, где они жили с Клэем, и наблюдала, как он ссыпает окурки в пластиковый мешок для мусора и протирает пепельницы влажным бумажным полотенцем. Потягивая шампанское, она мысленно радовалась, что не прогнала Клэя. Он и правда ей нужен. Внимание, забота, бодрый тон — это как раз то самое, чего просит душа, если у тебя нет ни черной шали, ни скалистых гор, ни таланта горевать напоказ.

— Расскажи мне про Синтию, — попросила она. — Ты по-прежнему в восторге от семейной жизни?

— Ну, я думаю, не стоило продавать магазинчик. У нее было бы чем заняться, только это так далеко.

— А мне казалось — магазин ей надоел и она хочет от него избавиться, чтобы еще сильнее опереться на тебя.

— Я так не считаю.

— А я считаю. Как только ты сказал, что она продает свою лавочку, я сразу поняла, что у нее на уме. Она хотела на тебя опираться — чем дальше, тем больше, пока не раздавит. Это очень древняя женская уловка. Я никогда к ней не прибегала. Предпочитала спасаться литературой или любовными интрижками. Я даже от Хэнка спасалась. Переводила наши отношения в идеи. Очень, между прочим, оригинальные и здравые идеи, но тайные. Идеи, которые тебя душат.

— Вы с Хэнком были идеальной парой.

— Ты не веришь в это. Почему ты всегда говоришь то, что, как тебе кажется, от тебя хотят услышать другие?

— Потому что я не хочу никого расстраивать, и все равно то, что я говорю, не имеет абсолютно никакого значения.

— Неправда. Это имеет значение для твоих жен. Приятно им, по-твоему, видеть, как муж все время лжет и изворачивается?

Он вздохнул.

— Я думал, ты обрадуешься моему приезду.

— Я рада. Я просто подумала… можно еще шампанского?

Он послушно отставил пепельницу и взял в руки бутылку.

— Знаешь, почему к тебе тянутся сильные женщины? — спросила она, разглядывая пузырьки в своем бокале. — Ты внушаешь им обманчивую надежду, будто ты тот редкий мужчина, который будет за ними ухаживать, как женщина обычно ухаживает за мужем, будто ты любишь их так, как женщина любит мужчину.

— Пожалуй, ты права. Скажи, а им это нравится?

— Они это обожают. До тех пор, пока не открывают вдруг, что это видимость, что ты, как все мужчины, хочешь быть хозяином положения. Потому что, в отличие от женщин, ты ожидаешь платы за услуги. Ты ожидаешь, что тебе предоставят свободу развлекаться со своими шлюхами. — Она помолчала, взвешивая слова. — Хэнку не нужна была свобода. Он не хотел освобождаться от меня, но все равно был хозяином положения.

— Да, я так и думал.

— А я нет. Я думала, что мы равны. Когда я обнаружила, что это не так, я стала писать. Вот почему я разбила его «альфа-ромео». Хиро догадался. Он преданно служил Хэнку и не понимал, почему я не хочу довольствоваться тем же.

— Но Хэнк ведь тобой не помыкал.

— Нет, он был кроток как ягненок. Я прожила пятьдесят три года и только сейчас поняла: чтобы чувствовать себя хозяином положения, совсем не обязательно кем-то помыкать. Главное — уверенность в том, что ты, мужчина, командуешь всем миром, а рядом с тобой живет человек, который не командует ничем.

Он нагнулся и подобрал бутылочные пробки, закатившиеся под кофейный столик.

— Но если бы тебе удалось написать по-настоящему хорошую книгу…

— Так ведь я не написала.

— Ну, другие женщины пишут.

— А ты читал, что они пишут? Все самые талантливые одержимы мужчинами. Вполне естественно. Мужчины для нас — боги. Я пыталась об этом писать, да все без толку. К чему повторять то, что известно и так? Старые евреи поняли это задолго до меня.

— Какие старые евреи?

— Те, которые не позволяли женщинам молиться со всеми в синагоге, а загоняли их на галерею. Помнишь, у Рембрандта есть такая картина, там женщины на галерее предаются мечтаниям, в то время как мужчины молятся внизу. Старые евреи знали, что женщинам нет места в их религии, они никак не связаны с бесконечностью.

— Ты считаешь, что меня интересует бесконечность? — Он откинул голову назад и расхохотался бы, но Мэрион злобно вскинулась:

— Я не знаю, интересует это тебя или нет. Мне все равно. Я говорю о себе, о женщинах, о наших отношениях с Хэнком.

— Ты не была с ним счастлива? Удивительно.

— Как ты обрадовался! Так вот, ты ошибся, я была счастлива. Просто мне ужасно мешало, что я умна. И больше люблю идеи, чем то, что он мог мне дать — секс, или деньги, или просто возможность посидеть вместе и поговорить. — Голос ее звучал взволнованно, как в старое время, когда они были молоды и еще не разучились говорить правду. Напряжение у нее в груди понемногу спадало. Может быть, способность чувствовать еще вернется? — И все это было зря. А сейчас, когда его не стало, я внутренне умираю, потому что это тело, эта плоть, — она дернула себя за платье, ущипнула за руку, провела ладонями по щекам, — эта плоть любила его. Любила быть с ним. — Она говорила хрипло, как безумная; обхватив голову руками, она вцепилась пальцами в неприбранные волосы.

Короткими, быстрыми шагами он пересек комнату, опустился на колени у ее кресла и слегка коснулся ее согнутой напряженной спины под черным платьем.

— Не трогай меня. Не подходи! — закричала она, грубо оттолкнув его руку, и выбежала из комнаты.

С мокрыми от слез щеками она медленно поднялась по лестнице, чувствуя, как долгожданное облегчение сотрясает плечи и в груди распускается, наконец, комок. Она чувствовала, как жжет глаза под прижатыми к ним ладонями; из легких с усилием вырвался не то стон, не то всхлип, за ним еще и еще. Ноги у нее подкашивались, желудок сводили судороги.