Синтия наряжала елку и украдкой плакала. Был канун Рождества, и она наконец осталась одна. Девочки готовили на кухне закуски. Двое сыновей Клэя — Алекс и Лэнс — в задней комнате смотрели телевизор и попутно заворачивали подарки. Клэй, проходив по магазинам пять часов, прилег в спальне отдохнуть. Он вернулся домой с сияющим видом, притащив в каждой руке по три пакета, набитых красиво упакованными коробками и коробочками. Расцеловавшись со всеми по очереди и каждому пожелав «Веселого Р-р-рож-дества!» на манер Санта-Клауса, который приветствует покупателей в магазине, он объявил, что обожает Рождество, что это самый веселый день в году и для полного счастья не хватает только снега.

Миссис Мур, которая приехала провести с ними праздник, была немало обескуражена всем этим шумом и гамом и еще присутствием волевого мужского начала в квартире дочери. Приготовив салат и поставив в духовку пироги с мясом, она ушла в отведенную ей комнату для гостей и принялась выпускать подол платья, купленного лет двадцать назад.

Синтия взяла в руки елочную игрушку (она смастерила ее примерно тогда же, когда мать купила себе это платье) — ярко-розовый атлас, искусно расшитый блестками и бисером под жемчуг. Ей вспомнились тихие рождественские праздники, которые они с Джоном Роджаком столько лет проводили вместе. Она бросила игрушку на пол, но той ничего не сделалось. Тогда она наступила на нее ногой и давила, давила каблуком, пока пластмассовые жемчужины не раскрошились в пыль.

На глаза снова навернулись слезы — как всегда под Рождество, ужасно хотелось плакать. Каждый год, едва наступал декабрь, все повторялось заново: ей начинало казаться, что она никогда не сумеет оправдать ожиданий своих близких, что она недостаточно их любит и от них тоже не получает должной отдачи, а тут еще это вымученное веселье, в котором хочешь не хочешь — обязан принимать участие, и в результате — глухое раздражение и протест (и все это на фоне ужасающей статистики самоубийств — традиционный декабрьский скачок). Как всегда, она изо всех сил старалась побороть эти настроения — как всегда, безуспешно. Сейчас, находясь в своем новом доме, она снова делала еще одну отчаянную попытку — заставляла себя любоваться елкой, которую купила накануне в цветочной лавке на Лексингтон-авеню, когда над городом навис густой туман. В Велфорде за самое распрекрасное деревце она заплатила бы в десять раз меньше.

Продавец знал свое дело. Может быть, она возьмет заодно и веточки пойнсеттии и веночки, предложил он. И остролист, и омелу, чтобы украсить комнату?

— Давайте все, — согласилась она. — Украшать так украшать! В коридоре повешу.

И они оба рассмеялись.

С приближением Рождества город становился все более непереносимым. Лица у прохожих на Мэдисон-авеню приобрели выражение суровой озабоченности, за которой она ясно видела так хорошо ей знакомое нежелание всенепременно радоваться, веселиться и принимать фальшивые поздравления только потому, что так заведено. Почтовые ящики на улицах были переполнены. Хиппи, ставшие на это время почтальонами, волочили за собой огромные мешки с рождественскими открытками — будто трупы оттаскивали. Это же надо, сколько на свете охотников пожелать друг другу всего наилучшего, заверить в неизменной симпатии — еще бы, вон и денег на марку не пожалели!..

Искать подарок Клэю она отправилась в центр. Может, в магазине Марка Кросса найдется что-нибудь подходящее. Хотя она ни разу там не была, знала, что магазин этот из дорогих, и ей впервые в жизни было проще потратиться, чем ломать себе голову.

Пятая авеню ошеломляла суетой и светом. Вся проезжая часть была забита машинами, автобусами, которые стояли с незаглушенными моторами, отравляя мокрый воздух выхлопными газами, полицейские ожесточенно свистели, подгоняя застывшее движение, но толпы покупателей были сильнее машин. Они устремлялись вперед и скапливались на перекрестках. Синтия слилась с толпой и попыталась настроиться на праздничный лад, откликнуться на призывы красноносых розовощеких Санта-Клаусов и других персонажей, которые улыбаются вам со всех рождественских реклам.

Запретив себе думать, она села на диван, единственный предмет обстановки гостиной, если не считать уродливого кофейного столика с верхом из дымчатого стекла. Она уже решила, что при первой же возможности заменит и то, и другое на что-нибудь более приличное.

Она критически посмотрела на елку. Игрушки были уже развешены, но еще одна нитка бус — белые и красные деревянные шарики, которые дочери по детской привычке называли «ягодки», — не помешала бы. Правда, бусы и так висели на елке в шесть рядов, но ей показалось что слева внизу как-то голо.

Она потянулась за коробкой с бусами. Коробка упала. Бусы рассыпались по дивану. Она подошла к окну и стала смотреть вниз на вечернюю Парк-авеню. В резком белом свете фонарей улица выглядела надменной, неприступной. В этой сплошь каменной респектабельной улице было что-то такое, о чем она интуитивно догадывалась, хотя и не могла бы точно определить. Казалось, будто и сами здания, и живущие в них люди задались целью во что бы то ни стало соответствовать некоему «шикарному» имиджу, сути которого она не понимала, но безошибочно угадывала, когда принимала решение, что подавать на стол, какую мебель покупать, в какой цвет красить стены. Это была амбиция столь же поверхностная, как и рождественское веселье Клэя.

От ее дыхания стекло запотело. О чем думают счастливые люди, глядя из окна на темную улицу? Глупый вопрос. Счастливые люди вечерами не стоят у окна.

На углу компания из двенадцати человек — женщины в мехах, мужчины в смокингах — весело разбивалась на группки, чтобы водители могли рассадить их по лимузинам. Их оживленные голоса и смех доносились даже к ней на девятый этаж. Она сжала пальцы в кулак и в отчаянии поднесла руку ко рту. Стоит дать себе волю, и бессмысленная невыразимая тоска прорвется наружу, да так, что слышно будет в каждой комнате.

— Ма-а-ма! Мама! — позвала Бет.

— Да?

— А яйца фаршировать или пустить их на салат? — спросила Бет в дверях.

— Фаршируйте, — ответила она, не оборачиваясь.

— А что ты там делаешь?

— Смотрю, что это за шум на улице. От кого-то расходятся гости, сейчас сядут в лимузины и поедут дальше. — И, как в детстве, взмолилась про себя: возьмите меня с собой, увезите отсюда!

— Я думала, ты наряжаешь елку.

— Я и наряжаю. Не видишь, уже почти все сделано.

— Кричать-то зачем?

— Пожалуйста, займись яйцами. Оставьте все меня в покое!

— Хорошо, хорошо! Господи Боже ты мой! — Бет с ужасным грохотом хлопнула дверью. Елка задрожала на своей подставке.

Синтия тут же перестала думать о себе и переключилась на Бет, чего та и добивалась в последнее время. Бет что-то тревожило, но в чем дело — она не говорила, а может, и сама не знала. Дочь утверждала, что ей нравится в Хоуп-Холле, наверно, даже искренне, но оценки у нее были неважные, и в записке директрисы, присланной вместе с табелем, говорилось, что учителей беспокоит ее «настроение». Она ни с кем в школе не подружилась, даже не записалась в кружок современного танца, а уж здесь-то она могла бы блеснуть и заработать какой-то авторитет у одноклассниц.

Во время каникул она вела себя очень неровно и вызывающе. Иногда вдруг подсаживалась к Клэю, совсем близко, чуть ли не на колени. А иногда Синтия перехватывала ее взгляд, обращенный в его сторону — какой-то затравленный, враждебный. И при этом Бет всегда ухитрялась выжать из него больше денег, чем он собирался ей дать. Скажем, если он давал Бет и Саре поровну на кино и автобус, она приставала к нему до тех пор, пока он не раскошеливался ей и на такси. Несколько дней назад она пожаловалась, что все девочки в школе очень хорошо одеваются, а ее гардероб не соответствует тамошнему уровню и она выглядит провинциалкой. Клэй с ходу попался на удочку и послал обеих девочек в магазин Закса, где они накупили шерстяных кофточек, юбок, сумок и туфель — аж на две тысячи! В общем, отвели душу. Кажется, должна бы радоваться, а она вернулась из магазина мрачнее тучи.