Справа выходит первый, а слева второй друг убитого. Они церемонно кланяются друг другу. Жесты их изображают крайний испуг и ламентацию. Они изумлены. Они несчастны. Они совершенно не могут понять, почему жена убитого отказывается назвать имя убийцы. Надо во что бы то ни стало открыть его. Иначе падет тень на их доброе имя. Пока происходит диалог, сцена заполняется прохожими.

Прохожие двигаются некоторое время, совершая ряд бесцельных ритмических фигур. Потом, собираясь в кучки, начинают толковать об убийстве. Это случилось совершенно неожиданно. Никто из них не мог ничего предвидеть. Да и предвидеть — не значит предотвратить. Но, во всяком случае, теперь надо искать убийцу. Вы слышали, что сказал трибунал? Трибунал ищет убийцу среди здешних жителей. Тень падает на всех нас. Нужно во что бы то ни стало найти. Хорошо, тогда опять допросим жену. Но жена убитого ничего не отвечает. Почему она не отвечает? Неизвестно.

— Эй, жена убитого!

Молчание. Потом женская фигура медленно приподымается, спускает волосы себе на лицо, ломает руки, поворачивается спиною к зрителям и снова замирает.

— Здорово! — шепчет мне на ухо Зарубин. — Ведь Дальская! Сейчас видно актрису от головы до пят.

Некоторое время прохожие молчат. Потом среди них возникает нелепое движение, и они ходят друг возле друга наподобие фигур кадрили. В зрительном зале тщательно заглушаемый хохот: это смеются дачники. Пока они смеются, я делаю наблюдение: никто из играющих там, на сцене, не смотрит друг другу в глаза. Актеры подчеркивают эту особенность: ни один из них не встречается глазами и со зрителями. Они отводят взгляды с упорным, резким преувеличением, то выше головы человеческой, то ниже ее, косят то направо, то налево. Кое-кто из прохожих бродит с закрытыми или полузакрытыми глазами. Левая кулиса шевелится, и оттуда выходит судебный трибунал. Двое слуг несут перед ним красный стол. Судьи одеты в красное. Стол ставят посреди сцены, и судьи, рядком, становятся за ним, сложив пальцы крест-накрест и не поднимая глаз. Стульев нет. Население всей страны призывается к помощи — пусть сообщит каждый, что знает об убийстве. Как, неужели никто ничего не знает? Выделяются из толпы два сплетника. Суетясь, они уверяют трибунал, что убитый и жена убитого жили очень скверно. Они почти не разговаривали. У них не было привычки здороваться утром и прощаться вечером. Один раз мы видели собственными глазами, как они проходили по этой дороге не рядом, а гуськом. Пусть подтвердят оба друга убитого! Но оба друга убитого ничего не знают. Они ничего не хотят подтвердить. Может быть, дорога была грязная или неудобная и рядом пройти было невозможно. Пусть отвечает жена убитого — она присутствовала при убийстве. Пусть, наконец, она заговорит! Почему ей позволяют молчать?

Жена убитого медленно приподымается и тащится к трибуналу. Волосы свисают у нее на лицо, руками она бьет себя в грудь. Ей задают вопросы. Она молчит. Наконец поднимает голову и делает отрицательный жест рукой. Трибунал и прохожие в видимом отчаянии. Занавес сдвигается, и мы снова в беловато-сером свете электричества.

— Сумасшествие, психоз! — сказал Зарубин, делая гримасу отвращения. — Вот вам пример, как иродцев допускать к творчеству… Да ну их к шуту-лешему, конному и пешему. Не желаю смотреть!

— Стоп! Сидите, Валерьян Николаевич, — серьезно промолвил Фёрстер, кладя свою руку на руку младшего врача. — Пьеса вовсе не сумасшедшая и вовсе не глупая. В ней есть определенный психический замысел. Вы лучше глядите на сцену внимательней да старайтесь ее понять.

— Понять! В жизни моей не переваривал всех этих кубистов, футуристов и всяческих истов, а теперь понимать должен?

Мы успокоили расходившегося эскулапа и успели до начала второго действия обойти залу. Несмотря на заинтересованность «оригинальным сюжетом», пьеса вызвала в общем почти одинаковое чувство: чувство тошнотворности. Определяли это чувство и объясняли всячески. Один жаловался на систематическую нелепость движений, другой негодовал, зачем актеры умышленно косят и не глядят друг на друга, третьему все чудились неприятные «личные» намеки. Был, наконец, и обоснованный вывод: пьеса-де потому вызывает тошноту, что неестественна, а в своей неестественности строго последовательна. Видеть сон во сне — даже приятно, но видеть сон наяву — возбуждает понятное недомогание в бодрствующей психике и в мозгу. Мнение это принадлежало и писателю Черепенникову. Даже барышня-морфинистка пожаловалась на головную боль. Сознаюсь, и у меня начинала побаливать голова. Но я объяснил это утомлением целого долгого дня. Между тем началось второе действие.

Декорации изменились. Перед нами были четыре колонны, расположенные так, что они образовывали ровный квадрат. За ними шли перспективы все тех же голых улиц с голыми деревьями. В квадрате, обрамленном колоннами с четырех сторон, собрались гости и дамы. Неподалеку от них, на выступе дороги, в прежней позе лежал убитый и сидела над ним жена.

Гости и дамы двигались, как в первом действии, с тою лишь разницею, что руками они проделывали больше фигур, нежели ногами. Они описывали ими плавные жесты в воздухе, напоминавшие взмах крылом. Все казались сильно удрученными. В углу на корточках сидели оба друга убитого с уныло-неподвижным видом. Но вот в толпу гостей ворвался человек с обыкновенными резкими движениями. Он был в черном пиджаке и штанах в полоску. На голове у него красовалось нечто вроде панамы. Он шнырял из угла в угол и на все смотрел самыми изумленными глазами, открытыми, насколько это дозволяли веки. Во все глаза смотрел он и на нас, на зрителей. Движения его были быстры и необдуманны. Несколько доброжелателей тотчас же, с трех сторон, устремились к шныряющему незнакомцу. Вероятно, он чужой в этой стране? Да, чужой и попал совершенно случайно, по одной из этих дорожек, и не знает теперь, как отсюда выбраться. Ему охотно покажут, как выбраться, но дают совет не смотреть никому в глаза. Почему? Потому что здесь такое правило, и он сделает лучше, если послушается. Но это нелепо, он хочет смотреть всем в глаза, он не сделал ничего дурного! Почему все от него отворачиваются? Доброжелатели грустно качают головами и советуют ему подчиниться общему правилу, — для своей же пользы. Шныряющий незнакомец немного напуган и немного раздосадован. Он нетерпеливо пожал плечами и, отойдя, прислонился к одной из колонн. Ему, видимо, не хотелось слушаться, но не хватало храбрости ослушаться. Он опускал глаза в землю, водил их по сторонам, но время от времени вскидывал и встречался взглядом с гуляющими.

Но вот слева вышла старуха, опираясь на палку, и прошла направо, мимо гостей. Она шла очень медленно и была перегнута от старости почти под прямой угол. Голова ее подбородком упиралась в набалдашник палки. Старуха была в сером тряпье, пятнистом на подоле, голова ее была повязана платком. Никто из гуляющих ее не заметил и не увидел. Когда она дошла до шныряющего незнакомца, тот нечаянно поднял глаза и посмотрел прямо на нее. Тогда старуха обернула свое лицо, и взгляды их встретились. Она была очень старая, испещренная морщинами; черная линия рта тянулась у нее от одного уха до другого. Поглядев на незнакомца, она двинулась дальше и остановилась в правом углу, опустив голову на палку.

Шныряющий незнакомец страшно испугался. Он знаком подозвал к себе доброжелателей и зашептал им на ухо, что нашел убийцу. Этот убийца — старуха. Вот она стоит там в углу. Стоит только обернуться, и все они ее увидят. Но почему они не оборачиваются? Почему они ее не хватают, пока она не успела уйти? Доброжелатели скосили глаза и натянутым тоном отвечают, что ничего не слышат. Решительно ничего не понимают в его словах. Не знают, чего, собственно, он хочет. Один за другим, пряча руки за спину, они отходят от него в глубь комнаты. Но вот один доброжелатель возвращается, закрывает глаза и шепчет шныряющему незнакомцу:

— Не показывайте вида, что вы узнали… Иначе — погибель!