В декабре он приступил к «Изгнанникам» и до начала рождественских каникул написал полтораста страниц. Он оставил идею ввести в повествование Мику Кларка и Децимуса Саксона, — чтобы не было перебора. И тут вдохновение стало покидать его. Книга выходила, как ему казалось не очень хорошая и не очень плохая. Что-то ему подсказывало, что он не сможет передать великолепия двора великого монарха. Отзывы о «Белом отряде» не шли из головы. «Понимаете, — объяснял он матушке, — я читал и размышлял целый год, пора заканчивать, и я не думаю, что есть смысл тянуть. Мне сдается, что большинство критиков не отличают хорошего от плохого». Но в иные минуты он воспламенялся, лицо его просветлялось и ему не терпелось прочесть Туи и Конни последние написанные страницы.

Услада для глаз, сестрица Конни, такая же, как прежде, большеглазая и не менее, а даже более очаровательная, жила теперь с ними. Воздыхатели преследовали ее по всей Европе; уже не раз подумывала она о замужестве, но всякий раз уклонялась. «Ни за что на свете, — не однажды заявлял ее братец почти одними и теми же словами, — не стану я вмешиваться. Если ты любишь его, то и говорить не о чем. Но, дорогая, у него в голове пусто».

Конни могла бы управляться с пишущей машинкой — еще одним техническим новшеством, которое он завел в Саутси, но пока им не пользовался. В будущем году, он надеялся, и Лотти будет жить с ними; сейчас он был в состоянии содержать их всех. Иннес, уже девятнадцатилетний, был неподалеку, в Вулвиче, готовясь к военной службе. В конце концов, верный викторианскому пристрастию к большому семейному окружению, он надеялся собрать всех под своим кровом, всех, кроме матушки, упрямо отстаивающей свое желание жить особняком, получая от него средства к существованию.

Итак, со свежеиспеченными страницами «Изгнанников» в руках спешит он в свою новую, устланную ковром в больших красных цветах, великолепную гостиную с беломраморным камином, на котором стояли вазы с пампасной травой. На все это падал мягкий свет от масляной лампы с шелковым гофрированным абажуром поверх стеклянного шара, предохранявшего его от открытого огня.

«Честное слово, — писал он Лотти, — честное слово, я отпускаю читателям страстей на все шесть шиллингов! Конни и Туи сидели просто открыв рот, когда я читал им это. А что говорить о любовных сценах! Страсти вулканические!..»

Еще испытал он радостное волнение от приобщения к миру литераторов. Он был приглашен на ужин «Лентяев» (сотрудников журнала «Айдлер» — «Лентяй»), где познакомился с симпатичным Джеромом К. Джеромом, автором «Троих в лодке…», а ныне редактором «Лентяя»; вспыльчивым Робертом Барром, помощником Джерома и Дж. М. Барри, чьим «Окном в Трамзе» он уже был очарован. Это были великие мастера застолья, отнюдь не поборники трезвости, и над столом в клубах дешевого дыма разносилась песня: «Он славный, веселый парень…», потому что в этом докторе с внешностью гвардейца, с завитыми усами на крупном лице, столь теперь округлившемся, что вся голова казалась шарообразной, — они нашли себе идеального товарища. В его юморе не было ничего сверхрафинированного, и, когда он смеялся, это было так заразительно, что люди на другом конце стола невольно присоединялись к нему.

С Барри — «в котором, — как он писал, — нет ничего мелкого, кроме его фигуры» — он свел дружбу в тот же час. То же было и с Джеромом, и с Робертом Барром. Вскоре после этого Барри посетил его в Норвуде и пригласил весной приехать в Кирримьюир — «маленький красный городок в Шотландии», тот самый Трамз из его книг.

Конан Дойл закончил «Изгнанников» в начале 1892 года. Что бы он ни говорил по поводу первой части, приключенческие эпизоды по своей живости и захватывающему действию были непревзойденными. Создавалось удивительно реальное ощущение, как будто раскрашенные лица индейцев заглядывают в ваши окна.

Между тем Барри, увлеченный своей первой пьесой «Уокер, Лондон» в постановке Тула, пробудил в Конан Дойле тягу к театру. Из своего рассказа «Боец 15-го года» Конан Дойл, перекроив и сгустив его, создал одноактную пьесу, известную под названием «Ватерлоо».

В «Ватерлоо» над всеми возвышается один персонаж: капрал, которому сейчас уже все девяносто, но который когда-то провез тележку с порохом сквозь пылающие заграждения к позиции гвардейцев. Почти совсем глухой, немощный, сварливый Грегори Брустер, все больше оживляясь, вспоминает, как принц-регент наградил его медалью.

Всякий, хоть немного разбирающийся в театре, сразу сказал бы, что это идеальная роль для актера от первого выхода на подмостки до последнего крика души умирающего: «Гвардейцам нужен порох, и, видит Бог, он у них будет!» Набравшись храбрости, Конан Дойл послал пьесу театральному идолу своей юности Генри Ирвингу.

И немедленно пришел ответ от Брема Стокера, секретаря великого актера — тоже ирландца и тоже атлетического сложения, к тому же весьма сходных с ним вкусов. (Если бы не театральный фон, то, читая замечательную биографию Ирвинга, написанную Бремом Стокером, трудно было бы отделаться от мысли, что Брем Стокер — это д-р Уотсон, пишущий о Шерлоке Холмсе.) Король английской сцены покупал права на «Ватерлоо», и автор пьесы преисполнился законной гордости.

Все эти месяцы, что он работал, ничто не могло отвлечь его. Он никого не замечал вокруг. Малышка Мэри Луиза, ползая по его письменному столу, мяла рукопись «Изгнанников». Когда съехавшиеся на воскресенье гости пожелали сфотографировать его за рабочим столом, ему не нужно было позировать. Магний вспыхивал и гремел, как пушка, от новых и новых вспышек по комнате плыл густой белый дым, а его перо невозмутимо бежало по бумаге.

Тут надо, однако, сделать оговорку. Кое-что все же его волновало. Взволновала его новая серия рецензий под шапкой «Стрэнда» — негодующий крик разнесся по всему дому.

«Они пристают ко мне, требуя новых рассказов о Шерлоке Холмсе, — писал он матушке в феврале 1892 года. — Под таким нажимом я предложил сделать дюжину за 1000 фунтов стерлингов, но я искренне надеюсь, что на сей раз они откажутся».

Но условия приняли немедленно. И автору пришлось призадуматься.

Какой бы скромной ни казалась сейчас такая плата за серию, содержащую «Серебряного» и «Морской договор», тогда, в 1892 году, это были деньги немалые. Они как-то заворожили его; он не мог привыкнуть быть знаменитым, потому что сам не ощущал в себе никакой перемены.

По тщательном размышлении, он решил, что сможет наработать рассказов на новую серию. Он, однако, предупредил «Стрэнд», что они не должны надеяться получить их немедленно. Он пообещал Эрроусмиту повесть из наполеоновских времен, которая должна быть сдана к августу, а затем он намеревался отдохнуть вместе с женой в Норвегии. Пару рассказов можно написать по ходу дела, но большинства придется ждать не раньше конца года.

Одним хмурым утром в поисках выхода из создавшегося положения просматривал он в своем кабинете старые бумаги, которые он редко когда уничтожал, и на глаза ему попались три сшитые и переплетенные в толстый картон тетрадки.

Можно сказать, что «Ватерлоо» — не первый его драматургический опыт. То, что он держал сейчас в руках, было трехактной пьесой под названием «Ангелы тьмы». Он написал первые два акта в Саутси в 1889 году, а третий — в 1890-м, когда Шерлок Холмс еще не представлял ни для кого никакого интереса. «Ангелы тьмы» — в основном реконструкция американских сцен «Этюда в багровых тонах»; все действие происходит в Соединенных Штатах. Холмс там даже не появляется. Но вот д-р Уотсон… д-р Уотсон действует — и даже очень.

«Ангелы тьмы», с точки зрения любого комментатора, конечно, полны шероховатостей. Биограф, по крайней мере теоретически, должен быть столь же строг, как диккенсовский Грэдграйнд [15]; его не должны увлекать те пресловутые уотсон-холмсовские умственные упражнения, что вызывали споры по обе стороны Атлантики. Но искушение бывает сильнее нас — листая страницы «Ангелов тьмы», мы будем немало поражены, узнав, что Уотсон скрывал от нас многие важные эпизоды своей жизни.