На недостаток мебели жаловаться ему не приходилось. Матушка и тетушка Аннет, соревнуясь в щедрости, присылали все, что только можно вообразить: от вагона книг до музыкальных часов. В холле, устланном новыми коврами, прижатыми к ступенькам блестящими бронзовыми прутками, стоял на столе бюст дедушки Джона Дойла. По стенам, оклеенным коричневыми под мрамор обоями, были развешаны гравюры, а пол устилали африканские циновки. «Я вынул стеклянные панели из двери в холле, — писал он, — и заменил их красными: это придало всему холлу несколько зловещий и артистический вид».

По вечерам абажур в виде красного шара над газовым светильником создавал такое же зловещее и артистическое (чтобы не сказать жуткое) впечатление. Врачебный кабинет — предмет его неизменной гордости — помещал в себе двадцать одно полотно и одиннадцать ваз. В соседней с ним комнате, приспособленной для ожидания посетителей, нагромождение мебели представляло серьезное неудобство. Когда матушка предложила прислать для этой комнаты еще один книжный шкаф, ему пришлось убеждать ее, что тогда не останется места для посетителей. Но одного дара от лондонских Дойлов он никак не мог принять.

После памятного разговора на Кембридж-террас, посеявшего взаимную обиду и озлобление, он так и не пошел на мировую со своими дядьями. Раз или два он виделся с дядюшкой Диком — и даже фактически спас ему жизнь, когда у того случился апоплексический удар, — но трещина в их отношениях не затянулась. Дядя Дик то ли из тонкого коварства, то ли по простоте душевной прислал ему рекомендательное письмо к католическому епископу Портсмута и отметил, что в городе нет католического врача.

Нет «католического» врача! У него было свое собственное гневное толкование этих слов. Приди, заблудшая овечка, как будто говорилось там, обрети Веру — и ты не будешь голодать. Он предал рекомендательное письмо огню.

В эти дни в его жизнь впорхнула Элмо Уэлден, на которой он дал слово жениться, как только начнет зарабатывать два фунта в неделю. Кареокая Элмо, оправляясь от болезни, поселилась в Венторе на острове Уайт, в удобной близости от него.

Сходство с тропическим цветком или диким виноградом — вот что более всего привлекало его в женщинах. Быть может, он и не был по-настоящему влюблен в нее, или же — она в него, но они оба были настроены романтически и находили восхитительным быть в кого-нибудь влюбленным. Отчего же они беспрестанно ссорились? Непонятно, да и кто может такое упомнить. Элмо была убеждена, что права она. Он, всегда и неизменно уверенный в своей правоте, складывал руки в той высокомерной позе, которую еще могли себе позволить мужчины в 1882 году. Обиженная Элмо уехала в Швейцарию.

Между тем медицинская практика ширилась. Это он заметил, когда стал появляться в обществе, где оказалось много знакомых. Некоторую известность д-ру Дойлу принесли крикет и футбол, где он мог сбросить фрак и дать волю своей скованной энергии. Он вступил в Литературно-научное общество. Он выиграл сигарницу в шары. Гремели фортепиано в прокуренных концертных зальцах. И время от времени оживлял их с Иннесом жизнь приезд одной из сестер.

Из десяти детей, родившихся у Мэри и Чарльза Дойлов, в живых осталось семеро. Пять девочек: Аннет, Констанция, Каролина, Ида и Додо. Аннет, старшая, давным-давно устроилась домоправительницей в Португалии. Ида и Додо — младше Иннеса — были еще совсем дети. Чаще всего он виделся со своими средними сестрами Конни и Лотти.

С его представлениями о семейных узах он не мог не обожать их всех, хотя подчас не удерживался от улыбки, наблюдая за ними.

Любимицей его была Лотти — воплощение всех дойловских черт и обладательница великолепных волос, невольно наводивших на мысль о том, что ее фотография была бы лучшей рекламой для какого-нибудь лосьона. Но вскоре Лотти перестала бывать в доме на Саутси: вместе с Аннет она уехала в Португалию и тоже устроилась экономкой в доме, расположенном в весьма романтической местности у дороги, ведущей на динамитную фабрику. Лотти поверял брат свои сердечные тайны.

«На днях я был на балу, — писал он, — и, леший его знает как, назюзюкался. Смутно припоминаю, что половине женщин, и замужних и незамужних, я делал предложения. На следующий день получил я письмо, подписанное „Руби“, что, мол, она сказала „да“, тогда как думала сказать „нет“; но кто она такая на самом деле и про что она сказала „да“, я никак в толк не возьму».

Несмотря на игривый тон, он, конечно, раскаивался в этом поступке. Врач не может позволить себе прикасаться к вину в обществе: это не должно повториться, в особенности теперь, когда колокольчик на его двери в доме № 1 по Буш-виллас стал позвякивать все чаще.

Врачебная комиссия страховой компании Грэшем пополнила его доходы. Д-р Пайк, его сосед и приятель, тоже подкидывал ему немало вызовов к больным. В домах бедняков или еще силящихся скрыть нищету, куда заходил он со своим стетоскопом под неизменным цилиндром[10], видел он смерть и страдания глазами человека умудренного — ставшего на ноги. Чем более ширилась его медицинская практика, тем более искал он отдохновения в литературном труде.

После появления в печати «Сообщения Хебекука Джефсона» в январе 1884 года ему еще долго не удавалось достичь высот «Корнхилла». Между тем фантастичнейший рассказ Хебекука, основанный на таинственной истории покинутого судна «Мария Целеста», получил отголосок за пределами обычной литературной критики. На далеком Гибралтаре некто мистер Солли Флуд прочел сообщение и потерял покой и сон. Через посредство центрального агентства новостей по всей Англии распространился текст телеграммы: «Мистер Солли Флуд, генеральный адвокат Ее Величества в Гибралтаре, объявляет сообщение Хебекука Джефсона фальшивкой с первого до последнего слова».

Мистер Флуд сверх того подал пространный доклад правительству и в газеты, указывая на ту угрозу международным отношениям, какую представляют собой люди, подобные д-ру Джефсону, сообщающие в качестве достоверных факты, легко опровергаемые по многим пунктам. Прежде чем мистера Флуда посвятили в существо дела, газеты успели насладиться недоразумением. Д-ру Конан Дойлу вся эта газетная шумиха не просто услаждала слух — он услышал за ней глас своего призвания.

Он умел сочинять небылицы, которые многие принимали за чистую монету. Именно это Эдгар Аллан По проделывал в «Нью-Йорк Сан», и каждый читатель свято верил, что Гаррисон Эйнсворт с семью спутниками пересек Атлантический океан на управляемом воздушном шаре. По сознательно надувал читателей, зло над ними насмехаясь. Д-р из Саутси старался их только развлечь. Видимо, сочинитель небылиц может разбить в пух реалиста на его же поле и его же оружием, если только — если только! — умудрится ухватить верные реалии.

Так, в творческой горячке начался для него 1884 год. Увы, «я все посылал и посылал свои вещи в „Корнхилл“, а они все возвращали их мне». Но с журналом он не препирался, как однажды с Джеймсом Пейном, посетовавшим, что его короткие, рубленые фразы звучат грубовато. И был несказанно обрадован, получив приглашение на рыбный обед для авторов «Корнхилла» в ресторане «Корабль» в Гринвиче. Там он повстречал Пейна, выглядевшего проницательным и расчетливым, и художника Дю Морье, и «изможденного юношу в очках» по имени Ансти, сорвавшего лавры славы своими «Vice Versa». Зазвенели бокалы под древними закопченными сводами, и последние участники застолья доставили Ансти в сильном подпитии под своды Адельфи.