— Вы забыли не одного себя, а всю труппу, с которой обязаны были… — оборвала его Анна Тихоновна, но оратор не дал ей кончить.

— Труппу? — вопросил он с видом уязвленной гордости. — Да труппа-то наша, коли угодно знать, неоцененная Анна Тихоновна, труппа теперь от здешних мест предалеко-далёко, если не подъезжает уже к Москве! И кто, как не ваш покорный слуга, обеспечил ее транспортом? Сам-то вот насилу добрался до Пинска, и ежели бы не благодетель Прохор Гурьевич…

Он сменил гордый тон на растроганный, но Анна Тихоновна остановила его резко:

— Вы, кажется, в такие минуты привыкли падать на колени?

— В такие минуты! — негодующе переговорил он. — Не ждал, не ждал от вас злопамятства. Да ведь это же тра-ге-дия! Исторические минуты! В такие минуты короли Лиры рождаются!

— Или бессовестные болтуны, — добавила быстро Анна Тихоновна и стала к нему спиной.

— Миша, уймись, — с болезненной мольбой сказал Прохор Гурьевич, — пакуй шурум-бурум, дай поговорить.

Он нежно взял за обе руки Анну Тихоновну, усаживая ее, и сел напротив, касаясь ее колен своими. Глаза его источали добрый, стариковский жидкий голубой свет. Не отпуская ее рук, тихо оглаживая их, он опять назвал Анну Тихоновну ласковым именем: голубушка!

Вдруг собрав силы, она высказала ему одним духом все, что пришлось перенести ей с Цветухиным: как их подобрала на дороге молодежь брестской труппы, как после бомбежек под Жабинкой выбирались они с поля смерти, не зная, кто из труппы уцелел, не понимая, каким чудом уцелели они сами. Когда она помянула первый раз имя Цветухина, Прохор Гурьевич взялся за сердце:

— Ранишь меня, ранишь!

Голова его затряслась чаще, он, видно, старался пересилить слезы.

— Что ж ты все врал, Миша? — сказал он огорченно своим душевным голосом с трещинкой, оглядываясь на беднягу, который потерял речь и сидел с закрытым лицом.

— Ранишь, ах, ранишь, — стонуще причитал Скудин, вновь, обращая кротко слезящиеся глаза к Анне Тихоновне. — Рассказывай, душенька, как оно в сам деле было, рассказывай, Ах-ах!

«Ужель притворство? Какой артист!» — с удивлением думала она, слушая его вздохи, страдая за себя вместе с ним и отгоняя непрошено-обидную мысль: нет, самой природой, казалось, ему было отказано в лукавстве. Он плакал горько.

…Прохор Гурьевич Скудин был одной из наиболее видных примет одушевленной театральной жизни Москвы. Уроженец старой столицы, он в молодости, как делали нередко москвичи, ушел искать свою звезду в провинцию. Ему не очень долго пришлось испытывать гороскоп — счастливая планета, поводив его по губернским сценам, вернула домой почти готовым любимцем публики. Натура его изобиловала качествами, которые в особо красочном подборе встречаются в московских талантах с их непринужденной простотой повадок, с громами смеха и задушевностью бесед, с умом суждений, радушной шуткою и хитрой подковыкой, с бесшабашным размахом в пировании — до дыма коромыслом — и с тонким соображением насчет копеечки. Он был жарок в работе и терпим к мелким прорухам, умел простить, но, раз невзлюбив или разгневавшись, помнил нелюбовь и туго сменял гнев на милость. Зато в симпатиях бывал прямо неистов, требуя себе не менее двойной меры ответного чувства. Все вперемешку уживалось в нем совершенно так, как в русском его лице уживались кое-как смётанные и словно бы на разный масштаб закроенные черты, связь которых, однако, была на редкость привлекательна. Связью этой и служила его чувствительность, столь живая, что Скудин слыл у всех, кто бы его ни встретил, человеком отзывчивой, нежно-женственной души.

Судьба Прохора Гурьевича обладала полным равновесием таланта с оценкой его зрителем, что не так уж повседневно в делах искусства. Газетам ничего не приходилось о нем выдумывать, они только низали на строчки то, что думал о нем зрительный зал, обмануть который не легко артисту, но гораздо труднее критику. Популярность его была буквальной, то есть была народностью его имени, и ей во всем помогала живописная натура Скудина. Словом, он считался одним из чудес артистического мира. О нем так и говорилось, случись ему выступить даже в провалившемся спектакле: «А вот Скудин все-таки был чудесен».

Личное знакомство с Анной Тихоновной произошло у него около десятка лет назад. В то время он пробовал свои силы в режиссуре. Исполнитель бытовых ролей, он превосходно знал театр Островского и решил, что приспела пора блеснуть перед Москвой любимым классиком в истолковании постановщика Прохора Скудина. Он был упоен начатой работой, и его целыми днями облепляли, как комары, люди всех театральных цехов. Тогда-то Анна Тихоновна и явилась к нему с письмом от своей покровительницы Гликерии Федоровны Оконниковой.

Очень долго для своего возраста, лет уже за тридцать, успев добиться известности на сценах Поволжья и отправить в школу дочь, Анна Тихоновна сохраняла все еще девичью стать и иногда на нее нападала необоримая застенчивость. Войдя в пышную комнату Скудина и застав его окруженного людьми, она остановилась в уголке. Кончался какой-то спор, все поднялись, с шумом топтались у стола, так что она ничего не видела, кроме спин. Потом грянул дружный хохот, несколько человек пошли к двери, жестикулируя, смеясь и не обращая внимания на Анну Тихоновну. Позади стола видно стало плосколицую, с большими ушами, седую голову на коротком, ловко округленном туловище. Нерешительность приковала Анну Тихоновну крепче к месту: словно жар хлынул на нее от этой крупной скудинской головы с лицом, застывшим в изумленной серьезности, и с маленькими, голубоватыми, ярко-лукавыми глазами, которые вопросительно передвигались с одного собеседника на другого, будто недоумевая, чего они хохочут. Вдруг Скудин крикнул в тот дальний угол, где стояла Анна Тихоновна:

— А вы, девочка, зачем?

— У меня к вам письмо, — сказала она, не решаясь сделать шага.

— А! Ну, погодите, милая.

Минуту спустя собеседники кончили разговор, вышли, и Скудин поманил ее согнутым указательным пальцем к столу, как манят детей. Он, не присев, разорвал конверт письма воткнутым под язычок толстым красным карандашом, насадил роговые очки. Окончив чтение, ниже нагнул голову, точно собираясь боднуть Анну Тихоновну, пристально рассмотрел ее поверх очков.

— Ну, хорошо. А где же эта самая дама Улина?

— Это я.

Он встряхнул голову кверху, разглядывая Улину уже через очки, вдруг скинул их, бросил на стол.

— Деточка моя! Да что же вы сразу-то… Чего же вы там забились в угол, а?

Он тихо шагнул к ней, с благоговением взял ее голову в ладони и, давя на щеки так, что у нее губы выпятились дудочкой, притянул к себе, чуть наклонил и поцеловал в темечко. Глаза его быстро заволоклись слюдяной пленочкой влаги.

— Как же, как же, родная, — говорил он проникающим в душу мягким голосом, — счастлив, счастлив! Довелось, увидал… Ах, что же это, а? Ну, совсем ведь девочка! А сколько уж лет о вас слышим, как же, как же… То-то вас за глаза зовут все Аночкой!

Вон ведь и тетя Лика пишет… Вон как, вон…

Он повел Анну Тихоновну к дивану и, хоть не очень долго, но и не торопясь, посидел с ней, продолжая растоплять се сердце своим воркованием, изредка оглаживая то одну, то другую ее руку.

Оказалось, в пьесе, которую он собирался ставить, не совсем удачно «расходились» роли, как раз такая актриса, как Улина, могла бы подойти вместо намеченной неподходящей исполнительницы. Скудин поэтому, как подарком судьбы, был порадован приходом Анны Тихоновны и обещал всенепременно и наискорейше ее посмотреть, чтобы потом уже и пригласить на постоянную работу в Москву, что ему в письме советовала сделать почитаемая Гликерия Федоровна.

— Слово ее священно, — говорил на расставание Прохор Гурьевич, — тетя Лика для меня — закон. А в столицу, милая, вам давно пора.

Что-то, впрочем, помешало ему посмотреть Улину, пока она была в Москве, — из радужного плана ничего не получилось. Но знакомством с ним Анна Тихоновна была до глубины тронута и эту первую встречу с Прохором Гурьевичем называла незабвенной.