— Можно взять газету?

На столе лежала пачка газет — наверно, вся утренняя почта, и секретарь, быстро пропустив их между пальчиков, как книжные страницы, спросила, какую он хочет. Извеков ответил:

— Какую дадите.

Тогда пальчики будто недовольно захватили едва не всю пачку и подали ее Извекову.

— Неужели так долго я не буду принят? — спросил он.

Острое личико улыбнулось, видимо оценив изящество вопроса, но в этот момент, по неуловимому для Извекова сигналу, женщина поднялась и пошла в кабинет. Он не успел отойти к своему месту, — она вернулась, повела рукой на открытую дверь:

— Пройдите.

Кабинет был мягко освещен. Торцом к письменному столу тянулся другой — накрытый зеленым сукном, по сторонам обставленный стульями, похожий на предусмотренную дистанцию, которую вошедший должен был пробежать взглядом, чтобы в некоторой отдаленности увидеть председателя.

Хотя он сидел в обычной позе наклонившегося над бумагами человека, было видно, что он низок ростом и изрядно плотен. Он не ответил, когда Извеков поздоровался, но через секунду, не отрываясь от бумаг, словно застуженным, хриповатым голосом утвердительно произнес:

— Задержал я тебя, — и это как бы заменило приветствие, и даже с отзвуком извинения.

Еще через секунду он поднял голову. Его глубокие маленькие глаза через весь кабинет деловито оглядели стоявшего в дверях Кирилла.

— Садись поближе, товарищ Извеков, — показал он против себя на первый из стульев, выстроенных вдоль зеленого стола.

Пока Кирилл проходил комнату, выдвигал стул, усаживался, он осматривал его, слегка пожевывая губами. Потом снова начал прочитывать бумаги, будто забыв об Извекове.

— Двадцать семь лет у тебя партийный стаж-то, — выговорил он неожиданно, не то спрашивая, не то удивляясь.

— Да, — подтвердил Извеков.

— Большой стаж, — сказал председатель.

Оба они глядели теперь друг на друга, точно в равной мере от каждого зависело приступить к делу, но каждый предпочитал не начинать.

Взгляд председателя был взыскательно-пристален, отягощенный, почти прижатый лбом с вылысевшими высокими затонами над висками. Нижняя часть лица, будто не подчиняясь сильному черепу, одутловатая, плывучая, смягчала облик, и главным в нем были подвижные губы, на свой особый лад пояснявшие речь.

— Большой стаж, — повторил он. — Беречь надо такой стаж. Уметь надо дорожить.

Он потеребил пальцем в ухе, словно туда налилась вода, что-то брезгливое изобразили его поднявшиеся к носу губы, он стал листать бумаги, уже совсем не глядя на то, что листает.

— Вот, рассматриваю дело, в которое затесалось твое имя. Расскажешь, как оно затесалось. Для того велел тебя вызвать.

Он замолчал.

Извеков хотел спросить, в чем состоит дело, но его сдержало чувство странной невозможности так же просто сказать председателю «ты», как говорил он. Обратиться же к нему на «вы» — значило бы поставить себя вне обычая доверия, от которого он сам не счел нужным отказываться. В председательском «ты» был заключен именно обычай. Это казалось Извекову несомненным, иначе «ты» было бы не товарищеским, грубым, а Извеков был прямо назван товарищем.

— Хочешь что-то спросить? — будто прочитал его колебания председатель.

— Мне незнакомо дело.

— Познакомишься. Не в прятки играем. И не в кошки-мышки. Разговор будет начистоту.

Председатель опять замолк, долго смотрел в глаза Кирилла.

— Проступок твой возымел тяжелые последствия. Некоторые товарищи считают тебя недостойным звания коммуниста. Вопрос будем ставить.

Кирилл поднял руки на стол и с силой вдавил ладони в скатерть. Ощущение чуть прохладного сукна дало ему возврат к жизни, из которой на мгновенье его словно вытолкнули.

— Не знаю за собой никакого проступка. Кто эти товарищи?

— Кто они — не относится к твоему проступку. Не из тех они людей, с которыми ты себя связал.

— Я могу назвать всех, с кем связан.

— Должен будешь. Без утайки.

— Мне нечего утаивать.

— Не ершись. Забыл, где находишься, — отечески сказал председатель. — Тут вот кратенько составлена справка, где ты работал. Я прочитаю. Скажи, если что пропущено.

Он стал читать с маленькими остановками, изредка вскидывая глаза на Извекова и особой своей мимикой рта выражая то вдруг сомнение, то как бы удивленное согласие, — оттопыривая губы, прикусывая по очереди верхнюю, нижнюю или поджимая обе сразу.

Кирилл держал на столе руки, как они легли, будто найдя верную опору для неподвижности собранного своего тела и для полноты внимания.

То, что он слушал, что было известно ему до мелочей и что вспыхивало в памяти, как только назывались, одно за другим, места его давнишней работы, — все это было пунктиром обыкновенной биографии старого партийца. В иной стране такая биография не могла бы сложиться, а если бы сложилась, ее считали бы чудом. Но здесь, в мире, которой делался и отстаивался такими же людьми, как Извеков, она была обыкновенна. Его шаги ступали вослед событиям, и где находился он, находилась сама современность, — он создавал ее совершенно так, как она — его. И все, что он слушал, говорило не против него, а за него, так что он не мог понять, зачем нужно чтение анкетного прошлого, когда прошлое исключало возможность в чем-нибудь его обвинить. Шаг за шагом оно напоминало торжество Октября, защиту Советов от мятежей, гражданскую войну, победу над анархией, подавление банд и первый, веселый удар топора по свежеокоренному бревну — воскрешенный труд, первый вздох мирного возрождения, молодость, детство новой жизни с ее азбучной наукой штопать, починять, ставить латки, с ее жадным лозунгом: учиться, учиться всему — торговле, арифметике, политграмоте, гигиене, вежливости, технике, отдыху, дисциплине, гражданственности и чтению, чтению без конца! О, как потом все это стало воздвигаться, шириться! Как из азбуки росла, зрела, мужала наука строить дотоле небывалый мир общности, единства целей! И те, кто еще вчера, взрослыми, садились с грифельной доской за парту и учились писать палочки, сегодня осуществляли индустриализацию страны, создавали университеты, академии и уже не хуже знали цену каким-нибудь астрономическим исчислениям, чем сапогам и мылу. Дорога этих побед была трудна, как трудна карнизная дорога в непроходимых горах, и ей были отданы, принесены тяжкие жертвы. Но она работалась, отвоевывалась, мостилась народом, по слову гимна — своею собственной рукой, и потому что обещала быть не только своей, но всечеловеческой, становилась все драгоценней. В борьбе за нее были преподаны и выполнены железные уроки жизни. Они решались Извековым в строю таких же, как он, рядовых истории, и он был счастлив, что число рядовых растет и они все дружнее теснят противников, врагов этой крутой, но чарующей дороги по не доступным никогда раньше карнизам дух захватывающей высоты.

Чем дальше выслушивал Кирилл нечаянный перечень своих трудов и дней, тем яснее чувствовал себя ободренным, что так за него хорошо подсчитано все сделанное им, будто кто-то решил заранее очистить его имя от подозрений или наветов. Сам он вряд ли рассказал бы о себе так коротко и полно.

— А в Ленинграде работал? — спросил внезапно оборвавший чтение председатель.

— Работал. На Ленинском, бывшем Невском судостроительном.

— Что же Молчишь, что пропущен Ленинград?

— Не хотел перебивать. Пропуск я заметил.

Председатель брезгливо опустил углы губ.

— Больно деликатен, погляжу я: не хотел перебивать!.. В каком году работал на Невском?

— Меня направили туда из Сормова. Завод в то время переводили с судостроения на турбины. Пришлось переучиваться. Было это в тысяча девятьсот тридцать…

— Вот тебя и переучили в Ленинграде, — не дал договорить председатель и громко спросил: — Хлебцевича знаешь?

— Хлебцевич… который во Внешторге?

— Был во Внешторге, — сказал председатель с укоризненным упором на «был».

В тот же миг Извеков вспомнил, как добрый год назад из случайного разговора узнал, что Хлебцевич снят со своего поста в Народном комиссариате внешней торговли. Он считал, что Хлебцевич, человек очень способный, заслуженно подвигался по работе в комиссариате, и его удивило — почему он снят. Извеков тогда спрашивал у хорошо знавших Хлебцевича, что с ним произошло, но никто не мог или не желал сказать ничего определенного. Потом это забылось.