В полдень он дрожащими пальцами разорвал оба рапорта и бросил их в мусорную корзину. Обрекая трусливого барона на скорую встречу со страшным возмездием, он как бы отдалял это возмездие от себя самого. Эта мысль его немного утешила и одновременно ожесточила.

Первым он принял барона, который совершенно извелся длительным ожиданием. Не пригласив приятеля даже сесть, штурмбанфюрер холодно заявил ему.

— Обстоятельства изменились, господин барон. Я не могу воспользоваться вашими услугами!

— Но ведь я слышал, господин штурмбанфюрер, что ваш сотрудник Вурм… — начал фон Вильден.

Но Кребс резко оборвал его:

— Мне некогда объяснять вам причины! Я занят. Извольте удалиться!

Барон позеленел и, пошатываясь, как пьяный, вышел из кабинета.

Тогда Кребс приказал позвать полицейского Бошека. Тот бодро вбежал в кабинет и, вскинув руку, щелкнул каблуками:

— Младший стражмистр Бошек явился по вашему приказанию, господин штурмбанфюрер!

Кребс изучающе осмотрел его и сказал:

— Вы получите у себя на службе отпуск. Это я улажу. Затем примете любое обличье и займетесь поисками Мирослава Яриша. Не только в Праге, но и на всей территории протектората. Документы вам оформят в моем оперативном отделе. Через месяц явитесь с докладом. Все. Можете идти.

— Слушаюсь, господин штурмбанфюрер!

Покончив с этими делами, Кребс вызвал конвоиров и приказал доставить к себе в кабинет арестованных Богуслава и Ярмилу Яришевых. Первый допрос родителей неуловимого мальчишки он решил провести лично.

В тот же час холодного рассвета, когда в “петчкарне” глухо щелкнул пистолетный выстрел, оборвавший жизнь незадачливого шарфюрера Вурма, со стороны Тынской улицы на Ста-роместскую площадь вышел тяжелый десятитонный грузовик. Кузов его был закрыт брезентом, под которым громоздились ящики с заводским клеймом “Юнкерса”. Если бы можно было опустить левый борт грузовика и потянуть за третий ящик от кабины в нижнем ряду, то оказалось бы, что он ничуть не придавлен верхней массой груза и легко выдвигается. Позади него обнаружился бы лаз в темную клетушку, искусно оставленную при укладке ящиков, а в ней, в этой клетушке, можно было бы найти живое человеческое существо.

Но про выдвигающийся ящик, про пустоту под грузом и про затаившегося пассажира не знал никто, кроме двух пожилых рабочих, которые сидели теперь в кабине грузовика — один за баранкой, другой рядом. Им было дано задание, и они добросовестно выполняли его, нисколько не интересуясь ни личностью загадочного пассажира, ни причинами, заставившими его покинуть Прагу. В их обязанности входило: 1) подготовить в кузове грузовика убежище, 2) привести машину в определенное время к такому-то дому на Тынской улице, 3) принять по такому-то паролю в кузов одного человека, 4) высадить этого человека в такой-то точке по пути следования. Вот и все. Первые три пункта они уже выполнили и теперь вели свой ревущий стосильным мотором левиафан к окраине города.

На городских улицах их несколько раз останавливали полицейские патрули, усиленные двумя-тремя зловещими молодчиками в штатском. Молодчики хмуро требовали документы, заглядывали в кузов под брезент. Увидев на ящиках клеймо военного завода, они прикладывали к шляпам два пальца и пропускали машину… Но вот последнее пражское строение осталось позади. Вокруг шоссе раскинулись заснеженные поля, холмы, перелески. Грузовик взревел еще громче, рванулся вперед и помчался на предельной скорости.

Загадочным пассажиром, укрытым под грудами ящиков, был Мирослав Яриш. Рано утром Гонза пришел разбудить его, принес ему новую теплую одежду и, еще заспанного, почти не отдохнувшего, вывел из подземного склада. Чужие неразговорчивые рабочие помогли ему забраться под ящики в кузов грузовика, где он нашел ворох суконных одеял.

Лежа в кромешной темноте, он чутко прислушивался ко всем внешним звукам. Он отчетливо слышал голоса полицейских и агентов гестапо, и сердце его всякий раз начинало бешено стучать. Потом, по изменившемуся реву мотора, по рывку, с которым грузовик увеличил свою скорость, Мирек понял, что Прага осталась позади.

Это сознание и обрадовало его, и наполнило грустью. Обрадовало потому, что закончились для него все опасности; опечалило потому, что в Праге остались в беспощадных лапах гестапо несчастные отец и мать, остались беззаботное детство и короткая тревожная юность, осталась Оленька…

Мирек мысленно прощался с родителями, почти не веря, что когда-нибудь их снова увидит. Он клялся жестоко отомстить за них. По щекам его текли горькие слезы, а в сердце горела жгучая ненависть к палачам. Он твердо решил, что, если его друзья будут лишь оберегать его жизнь в разных безопасных убежищах, он воспротивится им, будет требовать оружия и зачисления в действующий партизанский отряд. Он должен сражаться! Он должен убивать фашистских гадин! Месть! Месть за мать, за отца, за Прагу…

Мотор монотонно гудел, машина мчалась вперед, мягко покачиваясь на колдобинах. Утомленный горькими мыслями, убаюканный победным пением могучего мотора, Мирек постепенно забылся и вскоре уже спал крепким сном.

Счастливого тебе пути, Мирек! Больших тебе удач в боях за свободу родины и долгой счастливой жизни после победы над всеми врагами! Будь всегда смелым, стойким, мужественным, непреклонным, таким, как твой народ, как твой родной город, который ты оставил, но который не забудет тебя!

В широкое окно свободно лились потоки солнечного света. На их пути оказался старинный овальный стол, покрытый клеенкой в мелкую зеленую клетку. Яркие лучи падали на одну половину стола, и она сверкала, словно грядка молодой зелени.

На теневой половине стояли тарелка с манной кашей и белая фаянсовая кружка с молоком. Перед ними сидел худенький черноглазый мальчик лет четырех. Он смотрел на освещенную половину стола, аккуратно раскладывал кашу по маленьким зеленым клеткам и при этом монотонно тянул:

— Тетя Кле-е-еми, я хочу игра-а-ать! Я не хочу ка-а-аши! Тетя Кле-е-еми!..

— Тише, Дик, тише, мой мальчик! Кушай и не шали! Папе плохо, папе очень плохо! — приглушенным голосом отвечала тетя Клеми, сидевшая в стороне на диване.

По полному, еще красивому лицу сорокалетней женщины катились крупные слезы. Она не смотрела на мальчика, не замечала, как он расправляется с кашей, и лишь машинально отзывалась на его нытье. Глаза ее при этом неотрывно следили за дверью, словно там решалась в эту минуту ее судьба.

— Тетя Кле-е-еми, ты обещала, что я буду играть с кошкой!..

— Тише, Дик, тише!..

Но вот дверь медленно раскрылась, и в комнату вошел толстоватый лысый человек в черном костюме. Его большое розовое лицо с мягкими добрыми чертами выражало глубочайшую скорбь. Это был старый друг семьи доктор Кларк.

Он сел на диван рядом с тетей Клеми, вынул платок и стал молча вытирать вспотевшее лицо.

— Ну как он, доктор? Говорите скорей! — громко всхлипнув, спросила тетя Клеми.

Доктор погладил лежавшую на диване кошку, посмотрел на мальчика и с тяжелым вздохом ответил:

— Плохо, Клементайн, совсем плохо… Он хочет проститься с сыном…

Вот уже два месяца, как Томас Мюррей вернулся из столицы в родной городок и поселился в доме своей старшей незамужней сестры. Много лет о нем ничего не было слышно. Клементайн уже считала его погибшим. И вдруг он вернулся. Но в каком состоянии! Нищий, убитый горем и безнадежно больной! Единственным его богатством был сын — маленький, болезненно-хрупкий мальчик. О судьбе матери Дика Томас ничего не рассказал, а Клементайн постеснялась расспрашивать, брата, сердцем чувствуя, что в этом и кроется причина всех его несчастий.

Томас знал, что дни его сочтены, и был готов встретиться с неизбежным. Когда сестра и сын подошли к его постели, он собрался с силами и сказал: