С Тромеленом и несколькими офицерами он пойдет охотиться на антилоп-прыгунов, больших козлов с витыми рогами, скачущих по горам. Попробуют ловить маленьких тюленей, но им не понравится их жирное мясо.
Особо отмечено, что здесь впервые он обменялся несколькими словами с Гильометтой Труссо и впервые разделил с ней апельсин. Бледная и сильно похудевшая девушка стойко переносила трудности путешествия. Что до Бесстыжей, которая так смеялась над ним и так высоко задирала юбки, когда они покидали Лорьен, то юбками она больше не трясет. Ее прелести растаяли, зубы выпали, волосы поредели. Она лежит в бараке, где ее пытаются лечить. Через неделю, когда будут отплывать, ей предложат остаться на суше, но, даже обессиленная, она примет решение продолжать путь: она хочет мужа, обещанного ей на Французском острове. Когда «Нормандка» выйдет в море, выяснится, что дезертировали пять матросов и один монах Братства святого Лазаря.
Глава 15
— Вы спите?
— Нет, — возразила Бени. — Не получается. Я мечтаю.
— Вы проведете на Маврикии праздники?
— Можете назвать это праздниками, если хотите, — задумчиво произнесла Бени. — Неделю назад умерла моя бабушка, она воспитала меня.
— Ох, простите! — спохватилась девушка. — Я не хотела причинить вам боль.
— Боли нет, — вздохнула Бени.
Ночь, спутанная разницей во времени, была короткой. Оранжевое солнце уже поднималось за шторами иллюминаторов. Скоты в самолете заснули (задрыхли, подумала Бени, и это слово рассмешило ее), прикрытые смятыми одеялами, которые были слишком малы, чтобы как следует укрыться. Этих людей, сгрудившихся в самолете, легче переносить спящими, чем бодрствующими. Сон смягчает вульгарность, делает их безобидными, возвращает им невинность престарелых младенцев. Пары лежат вытянувшись, стараясь не занимать много места, мужчины склоняют голову на плечо жены — это пожилые, много лет прожившие вместе, где мужчина стал для своей жены эгоистичным ребенком, а она охраняет его сон. У молодых наоборот: ее голова лежит на его коленях, а он, как собственник, защищает ее, спящую.
Многие спят с открытым ртом, бесстыдно демонстрируя беззубость или вставные челюсти; кто-то крутит шеей и никак не может удобно пристроиться, кто-то с гримасой на лице разминает затекшую часть тела. Кое у кого на глазах темные повязки. И все они похожи на обнаруженные в Помпее тела, на отпечатки, сохраненные лавой.
— Меня зовут Николь, — представилась брюнетка. — Николь Жибо. А вас?
— А меня Бени, — откликнулась Бени. — Вообще-то Бенедикта. Идея моей бабушки. Всегда ненавидела это имя. Все зовут меня Бени.
— Это мило, — добавила она. — Лучше, чем Николь.
Воспоминания о черной тетради и об историях старого Карноэ вернули Бени хорошее настроение. Разве есть на свете то, что ты не способен вынести, если происходишь от бретонца из Аргоата, который с наслаждением лакомился глазами тунца и жареными крысами, выжил, невзирая на цингу, выстоял в бурях Мозамбика, корчевал кустарники на каменистом острове, чтобы построить дом и выращивать индиго и сахарный тростник? Конечно, он и не предполагал, делая записи в тетради под конец жизни, что два столетия спустя это утешит несчастную девушку во французском самолете.
Бени забавляют любопытство соседки и ее детская манера завязывать беседу. «Как тебя зовут? Где ты живешь? Кто твои родители? Где твоя родина?»
Впервые в жизни Бени выдержала подобный допрос во дворе колледжа Жанны д'Арк в Питивьере. Ее появление посреди триместра, ее загар и спортивная фигура заинтриговали маленьких приземистых провинциалок из Боса, они смотрели на нее как на марсианку с летающей тарелки. Они знали, что она племянница директрисы, это еще больше удивляло: трудно было представить, что эта загорелая, высокая, светловолосая девушка из той же семьи, что и сухая, желтая и усатая тетушка Эда, то есть мать Доминика де ля Круа.
В сером дворе пансиона липы скрипели голыми ветками под злым февральским ветром, колокол слабо отзванивал распорядок Дня, а посередине стояла Бени в окружении низкорослых, толстозадых француженок, которые оглядывали ее со всех сторон, а она стояла, оглушенная разницей во времени, и ей казалось, что все это кошмарный сон.
Здесь все ей было чуждо. Все казалось враждебным: серое небо, вороны, зимний холод, и белые шерстяные носки, которые кусали ноги, и тяжелая неудобная темно-синяя одежда, и запах животных в спальнях девочек, и едкое, затхлое зловоние столовой, от которого в желудке возникали спазмы. Что она делает в этой стране без солнца и без цветов, без пальм и платформ для виндсерфинга, скользящих по морю, без преданной Лоренсии; в этой стране, где нет гор, нет Вивьяна, где даже во время мрачных переменок ее заставляли играть в мяч «с вашими подругами», этими маленькими пятнадцатилетними толстушками, которые уже сейчас мало чем отличались от своих родителей, или же заниматься гимнастикой в нелепых шароварах с тугими резинками под руководством доброй сестры, которая отбивала счет хлопками в ладоши? Что она делает, она, Бени, на этих прогулках рядком по этим отвратительным аллеям и сонным улицам села Гатинэ? А эта речка, этот грязный ручей глубиной по щиколотку под названием Яйцо? Что она делает, бродя в одиночестве в опустевшем пансионе, когда на выходные толстушки разъезжаются по своим фермам? В эти дни она выстаивала по две мессы. Обычную семичасовую в пансионе и торжественную одиннадцатичасовую в городской церкви, где огорченный пустующими скамейками кюре просил кого-нибудь прислать для видимости. И Бени обязана была отправляться туда вместе с монахинями, которые вышагивали вдоль улиц в своих черных вуалях и белых аналавах. Тетушка Эда не оставляла ее одну в пансионе, опасаясь то ли побега, то ли еще какой-нибудь глупости.
Но где же ее водопады, ее китайцы из Порт-Луи, ее индусы из Маэбура и шум моря возле «Гермионы», и Морн в ярких закатах, где руки ее Вивьяна?
Тут все было отвратительным. Включая тетушку Эду, которую она представляла пухленькой и нежной, с улыбчивым лицом, как у ее сестры Шарлотты, а она оказалась ледяной гарпией. Не желая разводить семейственность, которая могла бы дурно подействовать на учениц, она обращалась к Бени на «вы» и была с ней строже, чем с остальными. В первый же день она предупредила, что ее надо называть, как все, «матушкой», а не «тетушкой».
Знала ли она, чем именно вызвана ссылка Бени? Да наверняка тетя Тереза, эта больная свиноматка, на свой лад рассказала ей о скандале в горах. Ох, как же она отомстила Бени!
Бени знала, что за ней шпионят. Ее предупредили, что корреспонденцию она будет получать прочитанную и в распечатанном виде и свои письма перед отправкой должна оставлять незапечатанными. В таких условиях бесполезно надеяться на весточку от Вивьяна, а его адреса в Южной Африке она даже не знала.
В тот день во дворе, во время перемены, из Бени, дрожащей от холода и отчаяния, готовы были вылиться гектолитры слез. И тогда, как нередко бывало, случилось нечто странное. В глубине двора на каменном постаменте возвышалась статуя Девы Марии с раскинутыми руками. Каменный покров, окутывающий ее с головы до ног, был загрязнен дождями и пылью, а голова и плечи загажены птицами. Возникло желание умыть это изваяние, очистить его струей воды и придать ему достойный вид. Глядя на вытянутые руки, Бени в смятении обратилась с молитвой к этому образу теплоты и благодати, с молитвой грубоватой, своеобразной, но очень горячей: «Святая Дева, очень Вас прошу вытащите меня из этого гадкого пансиона, иначе я сдохну!» И тут случилась поразительная вещь, о которой она никогда не смогла бы рассказать никому кроме Вивьяна, потому что никто, кроме него, не поверил бы ей. Там, в глубине двора, пустой взгляд простенькой статуи на секунду ожил, посмотрел на Бени, и — ДЕВА ПОДМИГНУЛА ЕЙ. В тот же миг Бени охватила загадочная теплота, и внезапная сила осушила реку слез, готовых пролиться. И, смерив взглядом дородных любопытствующих девиц и ответив на все их вопросы, она добавила:
