Эта история про сокровище сейчас кажется ей такой неправдоподобной, что она сомневается, слышала ли она ее вообще, и это сомнение рождает и другое: а происходило ли что-либо под варангом? Может, она покурила в одиночестве, как с ней изредка случается, хотя Вивьян всегда твердит, что конопля безобидна, только когда ее курят в компании. А она имела неосторожность и покурила одна, вот от ганжи и родился мираж, который принял форму Бриека Керруэ, встреченного в «Присунике», должно быть, он вертелся в ее подсознании, как желанный персонаж. Но даже у девушек с пылким воображением миражи обычно не оставляют засосов. И это бессилие, которое не объясняется одним только тонким матрасом, положенным на каменный пол. И она вовсе не придумала это малиновое желе, пустую баночку из-под которого она обнаружила. Она прекрасно помнит, как они с Бриеком ели его ложкой, наслаждаясь его исключительным запахом, рубиновым цветом и совершенным сочетанием сахара с кисловатой ягодой. И не ей, а ему, Бриеку, это варенье напомнило «золотую соломку» — лакомство его детства. Она никогда не пробовала «золотую соломку», а Бриек рассказал ей, что это такие нежные вафельки, с прослойкой из красного варенья. Он даже дал определение счастья: погрузиться в это варенье и есть его без всяких вафель.

И разве не они на рассвете ели скумбрию в белом вине, и не скелет ли от этой рыбки она только что выбросила? Когда их внезапно охватило чувство острого голода, голода людей, потерпевших кораблекрушение, и они вместе рылись в кухонных шкафах, пока не обнаружили хлеб и эту консервную банку, которая заставила их истекать слюной. Кряхтя, Бриек открыл ее старым и ржавым консервным ножом. Под варангом они разделили содержимое этой банки. Они стояли на коленях и руками вылавливали куски рыбы из банки, изголодавшиеся, они испытывали такую радость от еды, какую, наверное, испытывал экипаж капитана Кука, которого они вспомнили добрым словом, а в это время солнце уже готовилось выскочить из глубины моря.

А акулу она тоже во сне видела? Маленький черный треугольник плавника, который под серебристой лунной поверхностью моря заметил Бриек? Они спустились к пляжу и наблюдали, как плавник приближался прямо к ним. Это был акуленок, он пересек буруны и пришел охотиться на край лагуны, привлеченный рыбьими потрохами, которые сбрасывали в воду из Центра рыбного промысла, а течение относило их к Морну. Бриек вошел в воду и пошел ему навстречу, Бени ни за что не решилась бы на такое. Он остановился и стоял по колено в воде, пока плавник приближался к нему, Бени видела, как его рука поглаживала рыбу по спине, а та вновь и вновь возвращалась и подставляла спину под ласку, затем в искрящихся брызгах уплыла в открытое море.

К семи вечера появилась Лоренсия, с миской, в которой было рагу из летучих мышей, приготовленное у нее дома на открытом огне, а не на электрической плите в «Гермионе».

На спинку стула она повесила белый крахмальный фартук и такой же маленький чепчик, как в свое время требовала Большая Мадам, когда подавался ужин. Она наденет их в последний момент, чтобы они не потеряли свежего вида. А пока она орудует в обычном переднике. Давит вилкой помидоры и слушает по хрипящему транзистору о проделках урагана. Прошло уже двадцать четыре часа с того момента, когда мощный тропический циклон, как виновато сообщает радио, пересек 85-ю параллель и приближается к метеорологической области Маврикия. В полдень, когда ураган был в 325 милях от берега, прозвучало предупреждение № 2, это удивило всех, поскольку солнце светило в абсолютно чистом небе.

Но после обеда стали собираться огромные темные облака и постепенно закрыли голубизну неба, растягивая над островом грязно-желтую ватную перину, поднялся ветер. Лоренсия предупредила Линдси, что не сможет одновременно подавать ужин и заниматься приготовлениями к урагану, она поручила ему плотно завернуть завесы варанга, чтобы ветер не сорвал их, и унести в укрытие те растения Большой Мадам, которые можно будет поднять.

От всего происходящего нервная Лоренсия была похожа на потревоженную в глубине вод рыбу кузовку. Белую скатерть она постелила по просьбе Бени не на большой обеденный стол на восемнадцать персон в столовой, а на маленький круглый столик в гостиной, более уютный для ужина на двоих.

Бени покрывает лаком ногти на ногах и через открытую дверь слышит, как Лоренсия говорит сама с собой, переставляя тарелки. Накрывать ужин не в столовой, а в гостиной — это нарушение всех правил. Но она подчиняется приказам Бени и за кулисами вовсю старается, выражая свое неодобрение.

— …Этот стол никуда не годится, совсем никуда не годится, совсем! Скатерть скользит, а для него у меня нет мольтона, чтобы подложить!.. Как можно подавать ужин, если на столе даже места нет, чтобы поставить блюдо с десертом?

И поскольку эти замечания, сделанные громким голосом, не вызывают никакой ответной реакции со стороны варанга, Лоренсия время от времени подходит к Бени, вовлекая ее в свои приготовления.

— Цветы на стол ставить?

— Да, — отзывается Бени, — делай как хочешь.

— А я, я вообще ничего не хочу, — огрызается Лоренсия. — Я накрываю на стол, только и всего. Я делаю то, что мне велят. Так какие цветы поставить?

— Поставь делониксы, — рассеянно говорит Бени.

— Делониксов нет! — с радостью возражает Лоренсия. — Отцвели делониксы.

— Ну, тогда поставь что хочешь, аламанды, кассии или миндаль, что найдешь. Но поторопись, дождь надвигается.

— Никакого миндаля, — упрямо отвечает Лоренсия. — Миндаль — это кладбищенские цветы.

Больше всего Лоренсию бесит то, что она до сих пор не знает, кого Бени пригласила на сегодняшний вечер. Прямо спросить она не решается и начинает вычислять гостя методом исключения.

— Мистер Вивьян придет?

— Нет, не Вивьян, — откликается Бени. — Он на Реюньоне.

— Мистер Патрик?

— Ты прекрасно знаешь, что он во Франции! Слушай, не гадай, я пригласила своего дядю Гаэтана.

— Гаэтана? Не знаю такого.

— Ты не знаешь моего дядю Гаэтана Шейлада?

При этом имени Лоренсию едва паралич не хватил. Из рук выпадает тряпка, глаза вылезают из орбит, локоны встают дыбом, руки не гнутся, а рот открывается и закрывается, как у рыбы на дне пироги. Теперь она не похожа ни на жену Помпея, ни на жену Микки, она становится маленькой разъяренной статуэткой вуду пронзенной самыми злыми течениями Большого и Маленького Альбера.

— В чем дело? — встревожилась Бени. — Тебе что, плохо?

К Лоренсии вернулся дар речи, и на Бени обрушивается лавина.

— Ой, мамзель! Вы не должны пускать этого человека в дом! Он каждый день пьяный! Он говорит жуткие гадости! Он чокнутый! Он ведет себя как скотина! У него черти в башке! Он воняет! Разве не позор сажать его за стол? Ваша бабушка зарыдает на небесах, если увидит его в своем доме! Когда она встречала его у бакалейной лавки, она с ним даже не здоровалась! Ой, я не буду служить ему за столом, мамзель!

Ровно в восемь Гаэтан Шейлад вышел из лесу, волоча ногу, и Бени не сразу узнала его. Он потрудился, чтобы предстать в подобающем виде, отправляясь на ужин к племяннице. В фетровой шляпе, холщовом пиджаке, в брюках с отрезанной штаниной, чтобы ткань не терлась о его незаживающую рану, и, ради торжественного случая, с почти чистой повязкой на ноге. На нем были даже рубашка и клубный галстук — воспоминание о былой жизни, — бордовые и синие полосы еще просматривались на шелке, несмотря на потертость и грязь.

Опираясь на костыль под правым плечом, он ковылял в сторону лестницы, когда порывом ветра с его головы сорвало шляпу, которая покатилась к пляжу. Бени отчетливо слышала насмешки Лоренсии. Она спустилась по лестнице и догнала шляпу, которую только что прибило к стволу филао. Это была не шляпа, а скорее жирная емкость, и девушке стоило немалых усилий держать ее нормально, преодолевая отвращение, так, будто она была элегантным головным убором, который Гаэтан Шейлад когда-то, очень давно, купил у лучшего шляпника в Лондоне, о чем свидетельствовал ярлык, пришитый к невообразимой подкладке.