Пока все это происходило в Зимнем дворце, Григорий Орлов, казалось, нисколько не беспокоился о своем сопернике и о внимании, оказанном ему императрицей, он жил по своему обыкновению: по–прежнему ездил в леса охотиться на волков и медведей и собирал своих закадычных приятелей на бесшабашные попойки.
Правда, его брат Алексей Григорьевич предостерегал и увещевал его не полагаться так безотчетно на благоволение и благодарность императрицы. Однако Григорий Григорьевич, смеясь, отвечал ему:
— Екатерина желала бы забыть долг благодарности, если бы могла, но она не может, не смеет сделать это, потому что я держу ее в руках. Оставь меня в покое и поверь, что я не так беззаботен, как кажусь. Что же касается благоволения Екатерины, то пускай она держит при себе куклу для забавы и пусть не забывает, что только от меня зависит разбить или не разбить эту игрушку, если она станет мне в тягость.
Князь отказался от всякого дальнейшего объяснения и продолжал свой привычный образ жизни.
Государыня прекратила придворные празднества и даже не посылала приглашений на свои маленькие обеды кавалерам и дамам, состоявшим у нее на службе, равно как и гостившему в Петербурге философу Дидро. Таким образом, у Орлова не было повода появляться перед нею. Да он и не искал его; он был вполне удовлетворен своим положением и был вполне уверен, что только у него могла найти защиту от опасностей, угрожавших трону, гордая царица.
В действительности Орлов все еще не достиг цели, к которой протягивал руку. Он составил и послал текст полномочий, обещанных ему государыней, и уже два раза напоминал ей о подписании этой бумаги, но все еще не получил обратно документа, который, как он того хотел, отдавал бы в его руки всю полноту власти в государстве, без всякого ограничения, и вскоре после того он сделался бы независимым и от воли самой императрицы.
Екатерина Алексеевна каждый раз отвечала ему, что должна еще серьезно вникнуть в вопрос такой великой важности. Хотя эта нерешительность вызывала в нем горькую досаду, тем не менее Орлов нимало не сомневался, что императрица будет наконец принуждена подчиниться необходимости, так как сам он был твердо убежден, что никто, кроме него, не в состоянии подавить пугачевский бунт.
С тайной радостью принимал он становившиеся все тревожнее известия об успехах Пугачева, авангард которого продвигался ближе и ближе к Москве; эта радость объяснялась просто: чем грознее становилась опасность, тем колоссальнее обещал быть его триумф. Орлов ни на миг не сомневался, что ему удастся, сосредоточив в своих руках все военные средства государства, одним могучим, дружно направленным ударом положить конец восстанию. Поэтому он снова напомнил императрице об исполнении ее обещания и вместе с тем прибавил в довольно бесцеремонной форме угрозу, что желает удалиться за границу, чтобы не видеть предстоящего крушения, в том случае, если императрица будет и дальше колебаться: вложить ли в его руку меч, способный спасти трон.
Екатерина Алексеевна получила эту записку, написанную почти вызывающим тоном, и гордость ее восстала. Ей было тягостно исполнить требование князя и почти безвольно отдаться в его руки; тем не менее она не видела иного исхода, потому что также считала Орлова единственным человеком, способным сладить с отчаянным положением. Хотя он часто бывал беспечен и нерадив, хотя пожертвовал своему капризу заключение мира с Турцией в удобный для того момент, однако императрица знала и его беззаветно смелое мужество, и железную решительность в минуты крайней опасности. Она испытала это мужество и эту силу на деле. Ни у кого другого, не исключая Потемкина, государыня не находила таких же, испытанных, качеств и не осмеливалась рискнуть своей короной, своим величием и своей славой при сомнительном опыте. Она принуждена была согласиться с требованиями Орлова и придумывала только средство вырвать у него потом грозное оружие, которое приходилось дать ему в руки.
Поглощенная этими тягостными мыслями. Екатерина вошла в спальню Потемкина, который поднялся уже с постели и, завернувшись в широкий шлафрок, лежал на диване, придвинутом к окну. Государыня пыталась согнать мрачные тучи со своего чела и с улыбкой протянула руку Потемкину, у которого оставалась еще только легкая повязка на поврежденном глазе.
— Доктор сообщил мне, — сказала она, нежно заглядывая в лицо Потемкина, казавшееся еще красивее и благороднее, благодаря болезненной бледности, — что ты скоро совсем выздоровеешь и что другой глаз не подвергается у тебя никакой опасности. Я была осчастливлена этим и наградила своего лейб–медика по заслугам за внимание и заботливость к моему дорогому другу.
— А когда я поправлюсь, — мрачно возразил Потемкин, — что же будет дальше? Могу ли я после нанесенного мне бесславия показаться вновь перед двором, даже перед последним из своих лакеев?
Екатерина Алексеевна потупилась.
Потемкин взял ее руку и сказал:
— Между нами должно быть произнесено решительное слово; мы должны расстаться, расстаться навеки, если мне не будет дано удовлетворение, если удар, след которого навсегда запечатлелся на моем лице, останется не отомщенным. Если императрица не решится покарать Григория Орлова, то Екатерина не увидит больше своего друга, потому что тогда я выйду из этой комнаты лишь с тем, чтобы схоронить себя в мрачном одиночестве, или, — прибавил он, скрежеща зубами, — я собственноручно отомщу наглецу, который в своем высокомерии осмеливается ставить себя выше всякого права и закона в России, даже выше самой государыни!
— Чего же требуешь ты, мой друг? — нетвердым голосом спросила императрица.
— Того, чего я должен требовать! — ответил Потемкин. — Тебе предстоит выбирать между Орловым и мною. Если я должен оставаться возле тебя, если я должен напрягать дальше свою силу и волю, чтобы украсить чело Екатерины короною Византии, то Орлова необходимо прогнать.
— И ты в свою очередь хочешь давать предписания твоей императрице, — горестно произнесла Екатерина Алексеевна, — и ты хочешь ставить своей подруге условия твоей любви?
— Не любви моей, но моей чести, — возразил Потемкин. — Если подруга не уважает моей чести, то я не могу быть ее другом, а если императрица не окажет справедливости своему генералу, то я буду принужден переломить свою шпагу.
— Но как же я могу? — воскликнула государыня почти с отчаянием, тогда как слезы гнева выступили на ее глазах. — Ты знаешь опасности, угрожающие государству, моему трону, но, пожалуй, ты не знаешь их во всем их объеме.
— Пугачев? — спросил Григорий Александрович.
— Да, — с живостью подхватила Екатерина Алексеевна, — да, Пугачев, этот ужасный призрак!
— Ты видишь, — продолжал Потемкин, — что я умею читать в твоей душе, даже когда ты не удостаиваешь меня своим доверием. И, по–твоему, Орлов — единственный человек в России, которому удалось бы уничтожить Пугачева?
— Боюсь, что так, — беззвучно ответила государыня. — Ты, мой друг, — мягко и нежно прибавила она, — еще незнаком со всеми здешними условиями, тебе не удалось бы, как Орлову, соединить все силы государства для решительного удара.
— О, я вижу его насквозь! — воскликнул Потемкин. — Орлов хочет отнять у тебя из рук меч, чтобы потом не нуждаться в тебе более или чтобы иметь силу принудить тебя возложить твою корону на его голову. Ну, так и быть! — продолжал он, приподнявшись на локте. — Ты узнаешь, где должна искать своего истинного друга, свою настоящую опору. Пока Орлов угрожал и ставил условия, я действовал. Скоро тот призрак исчезнет, и ты не должна будешь нуждаться ни в ком, кроме своего верного друга, который и с одним глазом бдительно уследит все происки твоих врагов и который не требует от тебя ничего, кроме возмездия за поругание чести.
— Я не понимаю, — сказала удивленная государыня, — ты действовал, по твоим словам, здесь, на одре болезни?
— Ты сейчас поймешь, — ответил Потемкин, — погоди минутку. — Он позвонил и приказал вошедшему камердинеру: — Ее императорское величество желает, чтобы никто не входил сюда из прихожей! А ты ступай и приведи сейчас ко мне Сергея Леонова внутренним коридором; он дожидается моего зова и получил заранее нужные инструкции.
