— Да, еще жив! — мрачно пробормотал Григорий Григорьевич.

— А что было бы с Павлом Петровичем? — продолжал Алексей Григорьевич. — Ведь он законный отпрыск Петра Великого.

— А что было с Петром Федоровичем? — напомнил Григорий Григорьевич.

— То, что никогда больше не повторится, — с ужасом возразил Алексей Григорьевич, — по крайней мере, до тех пор, пока я живу на свете. В истории не должно быть двух таких страниц; дай Бог, чтобы кровавый след и одной исчез навсегда! — прибавил он дрожащим голосом. — Брось свои безумные мечты, милый брат! Вспомни о тех титанах, которые стремились на небо, а очутились в глубине пропасти.

— Я предпочитаю свалиться в пропасть, чем остановиться на полпути! — ответил Григорий Григорьевич. — Оставь меня, Алексей! Ты знаешь, что если я что‑нибудь задумал, то переубедить меня невозможно. Все препятствия только увеличивают силу моего желания.

— В таком случае действуй один, — заметил Алексей Григорьевич, — я не могу быть с тобой заодно, так как уверен, что твоя затея поведет к гибели.

— И прекрасно! — ответил Григорий Григорьевич. — Чем выше подходить к вершине, тем дорога становится теснее. Мне нужна не императрица, а женщина, чтобы воздвигнуть свой трон рядом с нею. Женщину могут подчинить мужчине два состояния: любовь и страх. Так как любовь ко мне у Екатерины исчезла, то подействуем на нее страхом, — закончил он.

Экипаж остановился перед Мраморным дворцом.

— Следовательно, ты идешь туда, куда влечет тебя твоя безумная фантазия? — сказал Алексей Григорьевич, прощаясь с братом. — Мне остается лишь молиться всем святым угодникам, чтобы они излечили тебя от мании величия, которая погубит меня, а может быть, и всех нас.

Григорий Григорьевич молча кивнул и поднялся по широкой лестнице, а Алексей Григорьевич приказал своему кучеру везти его домой.

Когда светлейший князь вошел в свой кабинет, лакей доложил ему, что поручик Смоленского полка Ушаков просит принять его. Орлов приказал позвать поручика, и вскоре показался Ушаков, покрытый пылью, так как он стремглав мчался верхом от самого Шлиссельбурга. Лицо молодого человека было бледно и встревожено.

— Что скажешь новенького, Павел Захарович? — спросил Орлов при входе офицера. — Ты так бледен и, кажется, дрожишь! Вот выпей вина, — предложил он, наливая из графина золотистой мадеры, — это подкрепит тебя. Ты, наверно, устал от долгой езды, так как приехал из Шлиссельбурга, не правда ли?

Поручик Ушаков с поклоном принял стакан вина и залпом осушил его.

— Хотя я очень быстро ехал из Шлиссельбурга, ваша светлость, — ответил он, — но не усталость заставила меня побледнеть. Вы, ваша светлость, приказали мне расспросить хорошенько Василия Мировича и сообщить вам все то, что я узнаю от него. Открылись такие вещи, что я не могу прийти в себя от страха и ужаса.

— Говори скорее! — приказал Орлов, сбросив с себя мундир и ложась на диван. — Ты знаешь, что я очень щедр, когда хочу вознаградить верного слугу. Что же задумал этот Маленький упрямый подпоручик Мирович, в жилах которого течет казацкая кровь?

— Эта кровь придает ему дьявольскую силу, — заметил Ушаков, — то, что он задумал, ужасно, чудовищно!

Довольная улыбка заиграла на губах Орлова.

— Так рассказывай, — проговорил он, выражая лицом скорее удовлетворение достигнутой целью, чем напряженное любопытство.

Ушаков боязливо и застенчиво рассказал свою беседу с Мировичем; слушая его, Орлов несколько раз кивал головою, как будто сообщение Ушакова полностью совпадало с его желаниями и ожиданиями.

— А теперь, — так закончил офицер, — как прикажете, ваша светлость, поступать мне в таком серьезном и роковом вопросе? Осмелюсь просить вашу светлость отправить бедного Мировича, у которого его несчастная любовь и разбитые надежды помутили рассудок, еще сегодня же в какой‑нибудь отдаленный гарнизон, тогда будет устранена всякая опасность и несчастный будет спасен от последствий своих ужасных мечтаний. Отправьте его в армию фельдмаршала Румянцева; для него будет лучше пасть в бою с турками, чем попасть на эшафот, благодаря своим преступным планам.

Орлов молча и задумчиво лежал на диване.

— Так ты думаешь, — проговорил он спустя некоторое время, — что опасность существует действительно? Что этому безумцу действительно удастся вызвать восстание среди шлиссельбургского гарнизона и освободить узника?

— Василий Мирович пользуется огромным влиянием, — ответил Ушаков, — он сострадателен и щедр и не обращает внимания на мелкие проступки солдат; те обожают его и слепо верят ему. Им не известно, кто заключен в каземате крепости; и если Мирович скажет им, что они стерегут потомка Петра Великого, который уже в колыбели был императором, то ему будет нетрудно разжечь их и заставить пойти на самое отчаянное предприятие. Он обещает наградить всех щедро, если предприятие удастся, и я считаю этот план выполнимым. И опасность, по моему мнению, будет велика, если Иоанн Антонович будет выпущен на свободу и покажется народу. Поэтому я прошу вас, ваша светлость, как можно скорее удалить Мировича; до сих пор он еще ничего преступного не сделал, за мысли же судить нельзя; для него будет высшей милостью, если воспрепятствовать ему при их осуществлении или хотя бы даже при попытке к этому.

— Нет, — сказал Орлов, — это было бы глупо; в другом месте он может быть опаснее, чем там, где его знают и где за ним, наблюдают.

— Ваша светлость, — снова начал Ушаков, — если вы довольны моею службою, то дайте приказ об аресте Мировича, чтобы я мог остановить этого несчастного при его первой попытке привести в исполнение задуманный план.

— Нет, нет, — проговорил Орлов, по–видимому приводивший в порядок свои мысли, — нет, нет! Я тобою доволен, Павел Захарович, но столь важное дело я не могу поручить твоему усмотрению.

— Как будет угодно вам, ваша светлость! — произнес Ушаков, несколько уколотый отказом фельдцейхмейстера. — Но как должен я поступать? Осмелюсь просить вас, ваша светлость, дать мне определенные приказания и точные инструкции.

— Верно, верно, Павел Захарович, слушай же, — проговорил Орлов. — Пока тебе ничего не надо делать, наблюдай лишь за каждым шагом Мировича; постарайся снискать его доверие, чтобы он делился с тобою каждою своею мыслью.

— А я в свою очередь буду стремиться отговорить его от своего плана, — воскликнул Ушаков, — и доказывать ему всю несбыточность его мечтаний.

— Постой, Павел Захарович, это было бы неразумно, так как в таком случае он не стал бы больше доверять тебе. Наоборот, тебе следует соглашаться с ним, предоставить себя в его полное распоряжение — понимаешь? Он должен считать тебя своим единомышленником, своим товарищем, чтобы сообщать тебе все, что он собирается делать, ты будешь повиноваться и слепо исполнять все его поручения.

— О, ваша светлость, вы знаете, насколько я всегда готов служить вам и нашей всемилостивейшей государыне, но мне тяжело будет повиноваться Мировичу и его преступным замыслам; к тому же он всегда был моим другом и никогда ничего дурного не причинил мне. И потом, — прибавил офицер, бледнея, — если я на самом деле стану исполнять его поручения, не окажусь ли я его соучастником и не попаду ли тогда на эшафот?

— Как можешь попасть ты на эшафот, — возразил Орлов, — раз ты исполняешь мои поручения?

— А если вы, ваша светлость, забудете обо мне?

— Ты глуп, Павел Захарович, — проговорил Орлов, с насмешливой улыбкой взглядывая на возбужденное лицо Ушакова. — Да, ты глуп, потому что тебе приходят подобные мысли. Если бы я не хотел защищать тебя, то что мешает мне сейчас арестовать тебя, как соучастника Мировича, который, по твоему собственному признанию, разговаривал с тобою о своих преступных намерениях? Неужели ты думаешь, что кто‑нибудь потребует отчета от Григория Орлова, если он отчислит поручика Ушакова от Смоленского полка и пошлет в Сибирь?

Ушаков содрогнулся; он всем существом понял ужасающую истину слов Орлова и покорно склонил голову.