Последние слова звучали в устах отца Юлиана почти как угроза.

Пугачев гордо взглянул на него, но принужден был потупиться перед пламенным взором монаха, в котором он видел решительную волю, непоколебимую твердость и полное сознание своего значения в эту минуту.

— А разве не долг царя оказывать милость, когда Сам Господь проявил к нему столько милости? — спросил он.

— Милость к заблудшим, но не к упорствующим, — возразил отец Юлиан. — Если бы ты захотел оказать им милость, то твое дело было бы разрушено твоими собственными руками, твои приверженцы потеряли бы веру в тебя и Господь отвернулся бы от тебя; ангел правосудия с мечом ужаса должен предшествовать тебе, раз народ должен узнать, что ты — истинный царь, что твою главу осеняет облако Божественного возмездия. Будь милостив к тем, кто готов преклониться перед тобою, и беспощаден к тем, кто и теперь еще не хочет отпасть от осужденной Небесами еретички, как вот эти изменники. Их мысли, коварные и злобные, известны, и, если бы они от страха вздумали теперь покориться, было бы уже поздно; Божие правосудие вынесет им лишь один приговор, и этот приговор гласит; «Смерть!» Твой долг, великий царь Петр Федорович, возвестить этот приговор Небес и повелеть привести его в исполнение!

Пугачев, видимо, снова хотел было возразить монаху, но опять наклонил голову и потупился пред фанатическим, угрожающим взором упрямого черноризца, быстро сообразившего, что только страх и ужас могли привести к победе начатую здесь невероятную авантюру.

— Смерть изменникам! — воскликнул отец Юлиан. — Смерть мятежникам, не признающим настоящего царя! Вот Божие решение, вот тот приговор, который ты должен произнести, Петр Федорович, если хочешь верить в небесную помощь и чтобы народ мог убедиться в твоем священном праве!

— Смерть изменникам! — в диком исступлении закричали солдаты и казаки, и громче всех их кричал Чумаков, несмотря на то что в самых задних рядах он тщательно избегал взоров осужденных, среди которых находился и вахмистр, участвовавший накануне вместе с Траубенбергом в наборе рекрутов и гордо стоявший рядом с адъютантом.

— Смерть изменникам, смерть, смерть! — все громче и громче раздавались крики.

Одни из сторонников Пугачева поднимали ружья, другие выхватывали сабли, и все ближе и ближе подступала разгоряченная толпа к пленникам. Некоторые из последних пытались разорвать стягивающие их веревки, другие молча молились не о спасении, но чтобы скорее кончились их муки.

Печально взглянул Пугачев на бушующую толпу народа, но ни на одном лице он не мог найти ни следа сожаления, дикая жажда крови горела во всех взорах. Он со вздохом наклонил голову и, повернувшись, направился к станице.

Матвей Скребкин и некоторые пожилые казаки последовали за ним.

Отец Юлиан остался и, подняв крест, резким голосом, покрывавшим остальные голоса, неустанно повторял:

— Смерть!.. Смерть!..

И крест пастыря, символ Божеского милосердия, любви и всепрощения, превратился в ужаснейший символ беспощадной мести.

Не успел Пугачев отойти несколько шагов, как один за другим затрещали выстрелы. Адъютант Траубенберга, стоявший впереди всех, пал первым, пораженный несколькими пулями, вскоре на земле вздымалась целая гора кровавых тел, служившая оставшимся еще в живых вместо вала, за которым они в слепом инстинкте самосохранения пытались спрятаться от наступавшей на них озверелой толпы.

Неимоверным усилием вахмистру удалось разорвать свои оковы, в безумной схватке с одним из нападавших ему удалось вырвать у того шашку, и он, будучи выше пояса окружен мертвыми телами и со страшной силой размахивая вокруг своим смертоносным оружием, готовился дорого продать свою жизнь.

Чумаков пробрался теперь ближе других к пленным; с пистолетом в одной руке и с кинжалом в другой он кинулся на вахмистра, только что поразившего наседавшего на него казака.

Чумаков сбоку изо всех сил ударил его по руке кинжалом, и шашка выпала у того из рук. Быстро обернувшись, вахмистр увидел перед собою Чумакова.

— А, проклятый, ты вдвойне предатель! — воскликнул он. — Слушайте вы! Вы — по крайней мере — люди, а этот — сам черт. Это он выдал Пугачева, это он посоветовал обрить вам бороды, чтобы сломить ваше упорство, он!

Стараясь схватить левой рукой выпавшую у него шашку, вахмистр немного повернулся, Чумаков направил пистолет ему в висок, грянул выстрел, и вахмистр с размозженным черепом упал на груду мертвых тел. Его последние слова потонули среди безумных криков озверевших казаков и жалобных стонов их жертв, никто не слышал этих ужасных обвинений.

Чумаков бросился на вахмистра, как будто он упал вместе с ним в последней схватке, нащупав карман, он быстро скользнул в него рукой и вытащил оттуда красный шелковый кошелек, полный золота, так же быстро и незаметно он спрятал его к себе, затем поднялся, опустил кинжал в ножны, засунул пистолет за кушак и, как ни в чем не бывало, даже не взглянув, с довольной улыбкой на бледных губах отправился по той же дороге, по которой недавно ушел Пугачев.

В доме Скребкина Пугачев стал совещаться с сотником и некоторыми из богатых и уважаемых казаков о том, что предпринять дальше. Ксения сидела рядом с ним и с восхищением глядела на своего возлюбленного, которого она так долго ждала и который явился теперь в блеске земного величия.

Отец Юлиан был также здесь. Он вовсе не намеревался ограничиться только молитвами за новоявленного царя, но решился, по–видимому, утвердить за собою место также в совете и в правлении.

Он разослал своих монахов по ближайшим деревням, чтобы возвестить всем о чуде, которое совершил Господь для освобождения народа, и посоветовал не мешкая двинуться дальше, чтобы как можно скорее собрать вокруг себя все способное носить оружие население с берегов Яика, прежде чем правительство соберет в укреплениях сильные Войска и пошлет против них.

Но уже в первые дни своего величия Пугачев показал, что для задуманного невероятного предприятия он в достаточной степени был подготовлен и стратегически. Он приказал вывезти из Гурьева все запасы и оружие, в самой крепости оставил часть своих приспешников под начальством надежных казаков, остальную часть он организовал в отдельные отряды, и от его строгих приказов быстро исчез хмель разнузданности.

И после этого вся орда двинулась вперед вдоль берегов Яика.

Ксения ехала рядом с Пугачевым; отец Юлиан, по–прежнему с крестом в руках, также верхом на лошади следовал непосредственно за новым царем.

При их приближении ликующее население всех прибрежных деревень высыпало навстречу; мужчины бросались перед Пугачевым на колени, приветствовали его как царя Петра Федоровича и Г вооруженные чем попало, присоединялись к его отрядам. Женщины и девушки устилали путь Пугачева зелеными ветвями и следовали за ним, неся с собою корзины со съестными припасами.

На второй день это своеобразное войско подошло к Яицку, укрепленному главному городу всей округи.

Приблизительно за версту от города был выставлен сильный отряд войск. Их командир, полковник Булов, выслал к наступавшим парламентера, который обещал всем восставшим прощение, если они сейчас же повинятся и выдадут Пугачева; вместо ответа Пугачев выхватил саблю и приказал начать бой.

Впереди всех с громким криком: «Святой Егорий, за веру и за волю!» — вылетел он вперед.

Отец Юлиан держался рядом с ним; с громовым «ура» понеслись за ними конные казаки, в то время как пехота прикрывала их атаку, а артиллерия была наготове уничтожить врага, если бы первый натиск был отбит.

По приказанию Пугачева Ксения должна была остаться в обозе под присмотром Чумакова. Она покорилась, осталась позади пушек и с сильно бьющимся сердцем следила за боем, всей душой молясь о ниспослании победы своему повелителю.

Убийственный огонь встретил нападающих. Как Пугачев, так и монах, казалось, были неуязвимы: ни одна пуля не задела их.

Пугачев первый прорвал ряды, казаки последовали за ним, и вскоре рассеянные войска в смятении бежали к городу.