Пугачев при первых же словах князя встрепенулся, его глаза заблестели и тяжелое дыхание вырвалось из открытого рта. Свои закованные руки он поднял, как бы желая схватить и удержать нечто призрачное.

— Вот! — воскликнул он. — Этот голос я узнаю; слишком глубоко проник он в мою душу, чтобы я мог ошибиться! Это голос дьявола, который в виде монаха искушал меня и толкнул меня в пропасть, на дне которой нахожусь я теперь. Да, да, это он! — в ужасе крикнул он, глядя на Орлова. — Да, это он, в каком бы виде он теперь ни являлся. Он — царь ада, злой дух лжи… Берегитесь его, берегитесь! Милосердый Боже! Пошли. Своих святых защитить меня от него. Он погубил мою жизнь на земле, спаси теперь мою душу!

Он упал со скамейки на колени и широко открытыми глазами в ужасе смотрел на Орлова, скованными руками делая крестное знамение.

Разъяренный Орлов вскочил и, обращаясь к прокурору и стуча кулаком по столу, крикнул:

— Это плоды ваших бесстыдных вопросов! Если вы, ничтожный писец, осмеливаетесь привлекать к своему наглому допросу первого государственного сановника, то неудивительно, что мятежник в своих безумных фантазиях не менее дерзок и отважен. Что ему терять? Вы же ответите мне за свою дерзость! Или, быть может, все это — комедия? — крикнул он, задыхаясь от ярости. — Кончайте живее свой допрос. Дело все ясно!.. Бунтовщик сознался в своем преступлении. Уведите его теперь отсюда! Помните, если вы скажете еще одно слово, вы узнаете, что значит противиться Григорию Орлову.

Прокурор серьезно струсил и, зная могущество всесильного Орлова, поспешил к дверям, чтобы исполнить его приказание.

Солдаты вошли, окружили Пугачева, который все еще стоял на коленях и в ужасе глядел на Орлова. Его подняли. Он позволил себя увести, но и уходя из комнаты, странно поглядывал назад и цеплялся за солдат конвоя, как бы ища у них защиты от человека, голос которого так сильно поразил его.

После ухода самозванца Орлов снова обратился к прокурору и, потребовав от него протокол допроса, прочитал его и, оставив в нем лишь признание Пугачева в святотатственном принятии на себя имени императора Петра Федоровича, приказал немедленно же составить новый акт допроса, а черновик его тут же уничтожил.

Все было исполнено согласно его приказанию. Граф Чернышев и комендант отбыли из Москвы на следующий день, Орлов же несколько задержался и лишь через два дня после них отправился в Петербург, чтобы донести государыне о результатах следствия…

Однако еще ранее его прибытия Потемкин получил от своего доверенного подробный доклад обо всем происшедшем в Москве. Отпустив посланца с большой наградой, он торжествующе воскликнул:

— Ну, князь Григорий Григорьевич, теперь ты в моих руках! Конец твоей власти и всемогуществу!

Он тотчас же поспешил к императрице и, подробно сообщив ей о сцене допроса, прибавил:

— Вы видите, ваше императорское величество, какие слуги стоят у ступеней вашего престола! Заверяю вас своим словом, все было так, как я передал вам. Благоволите в подтверждение этого расспросить графа Чернышева и вытребовать у коменданта приказ князя Орлова, и вы убедитесь, какую пропасть рыли у ваших ног ваши былые друзья.

— Спасибо тебе, Григорий Александрович! Я не знаю, как благодарить Господа за то, что Он удержал меня от дарования Григорию тех полномочий, которых он добивался у меня! Да, вот уж истинно: как ни темна ночь, но все же солнца свет рассеет тьму… Еще раз спасибо тебе! Пошли к графу Чернышеву мое повеление незамедлительно явиться ко мне по приезде из Москвы и вытребуй от коменданта письменный приказ, по которому он выпустил тогда этого несчастного безумца.

Воля государыни была исполнена; она долго совещалась с графом Чернышевым. Он не скрыл от нее ничего, и, таким образом, все сведения Потемкина вполне оправдались.

Орлов, вернувшись в Петербург, на следующее же утро в обычные приемные часы государыни явился в Зимний дворец.

Екатерина Алексеевна приняла его в присутствии Потемкина и графа Чернышева.

Князь Григорий Григорьевич спокойно приступил к своему докладу.

— Ваше императорское величество! — заявил он. — Дерзновенный бунтовщик сознался во всех своих провинностях и ждет вашего приговора. Вот здесь, в этом документе, записано его предерзостное признание. Он верил в то, что он — истинный император Петр Федорович, и потому называл себя вашим супругом.

С этими словами он подал государыне протокол допроса.

Екатерина Алексеевна приняла от него бумагу и, не взглянув на нее, промолвила:

— Но как же он дошел до этой мысли? Свободно ли, без принуждения он высказал свое признание?

Орлов молчал. Его взгляд упал на испытующе глядевшего на него Потемкина, гнев вспыхнул в его глазах под пристальным взглядом соперника, но государыня, не выждав его ответа, обратилась к Чернышеву:

— Что скажете вы, граф, на это?

— Ваше императорское величество! Совершенно верно, этот Емельян Пугачев признал себя виновным, но вполне определенно заявил, что верил в свое дело, так как ему не раз говорил кто‑то, что он чрезвычайно похож на покойного вашего супруга и что какая‑то сила толкала его на то дерзкое дело, на которое он пошел.

Императрица живо воскликнула:

— Да, да, теперь я вижу, что я составила себе правильное мнение об этом несчастном, который так ужасно нарушил мир и тишину в государстве. Мое предположение оправдалось: только безумие расстроенного ума может толкнуть на такие неслыханные преступления. Бедный, он больше заслуживает сострадания, чем ненависти и отвращения. Какое‑нибудь болезненное видение смутило его душу. И я счастлива, что только умопомешательство может привести сына святой Руси к государственной измене, к такому кощунству… Как оно привело к тому Емельку Пугачева.

Орлов вначале уставил свой взор на императрицу, как бы не понимая ее слов; наконец он как будто понял смысл ее речи, и язвительная, надменная усмешка появилась на его губах.

Чернышев смотрел молча вниз, а Потемкин равнодушно стоял за креслом императрицы.

— Для меня все ясно, — строгим и повелительным голосом поспешно добавила Екатерина Алексеевна, — и в дальнейшем разъяснении я больше не нуждаюсь. Я убедилась, что несчастный мятежник — сумасшедший, и вы все, слышавшие его, будете этому свидетелями, чтобы весь народ знал, что ни один русский в здравом рассудке не способен на такое злодеяние. Это дело пусть будет кончено; нет нужды больше искать соучастников. Нужно решить участь Пугачева, но я не могу спасти его от смерти. Правосудие требует возмездия, и для него самого была бы тягостью дальнейшая жизнь.

Жестом, полным гордого величия, она простилась и скрылась в соседнюю комнату, сопровождаемая Потемкиным.

Едва только удалилась императрица, Орлов, ни с кем не прощаясь, быстро и стремительно вышел, за ним последовал граф Чернышев. Но уже через час последний был снова вызван во дворец.

Долго сидела императрица запершись с военным министром и Потемкиным. Лишь только граф Чернышев, смущенный и взволнованный, покинул кабинет ее величества, он тотчас же поехал в конногвардейские казармы, а оттуда немедленно выехали ординарцы и быстрой рысью направились в казармы различных гвардейских полков; час спустя, к величайшему удивлению и страху двора, была удвоена стража при Зимнем дворце и во двор въехал батальон гренадер с заряженными ружьями при штыках.

Но первый страх, вызванный этими необычными мерами, скоро исчез, когда, несмотря на усиление стражи, все во дворце шло обычным порядком и гофкурьеры раздали многочисленные, как всегда, приглашения на вечернее собрание у ее императорского величества. Меры предосторожности приписали только тому обстоятельству, что во всем городе царило, конечно, радостное, но все же приподнятое щедро раздаваемой водкой возбуждение. Так как в продолжение последних дней для поддержания порядка по городу ездили усиленные патрули, то осталось незамеченным, что с наступлением сумерек из конногвардейских казарм выступили два эскадрона и шагом направились по людным улицам к городской заставе. Граф Чернышев лично вел этот отряд, но он был закутан в широкий плащ, скрывавший его мундир, и благодаря темноте его никто не узнал.