Однако Цицерон вполне мог спастись. Известие о его внесении в проскрипционные списки пришло к нему раньше наемных убийц. Тем не менее по своему обыкновению он запаниковал и принялся раздумывать о том, что теперь делать. И вместо того, чтобы немедленно отправиться под парусом к Бруту и Кассию, собиравшим на востоке внушительную освободительную армию, он принялся в отчаянии метаться с виллы на виллу, преследуемый уже знакомой ему тенью изгнания. Как учил его Катон, в конце концов существуют худшие кошмары, чем смерть. Застигнутый, наконец, палачами, Цицерон высунулся из носилок и подставил горло под меч. Это был жест гладиатора, которым он всегда восхищался. Потерпев поражение в величайшей и самой смертоносной из всех игр, великий оратор бестрепетно принял свою судьбу. Он умер так, как, вне всякого сомнения, хотел умереть: отважным мучеником свободы и борцом за свободу слова.

Это понимали даже его враги. Когда наемные убийцы принесли его отрубленные голову и руки, Фульвия, вдова Клодия и жена Антония, поторопилась позлорадствовать. Схватив зловещие сувениры, она наплевала на голову Цицерона, и, вытащив язык, проткнула его булавкой для волос. И только всласть поиздевавшись над мертвецом, она передала голову, чтобы ее выставили перед народом. Руку, писавшую великие речи против Антония, также пробили гвоздями. Умолкший и пронзенный язык, выставленный напоказ перед римским народом, тем не менее оставался красноречивым. Цицерон был несравненным политическим оратором Республики — а век ораторов и свободной политики пришел к своему концу.

Через год после учреждения триумвирата последние надежды на восстановление свободной Республики погибли под македонским городом Филиппы. Загнанная в угол Балканской равнины и едва не умирающая от голода армия цезарианцев вновь сумела спровоцировать врагов на сражение, имевшее фатальный исход. Брут и Кассий лишили Восток легионов, захватили власть над морем и заняли неприступную позицию; подобно Помпею на Фарсальской равнине, они могли спокойно дожидаться более выгодной для себя ситуации. И тем не менее оба они предпочли сражение. После двух невиданных по масштабу в римской истории битв сперва Кассий, а потом Брут пали на собственные мечи. В побоище погибли и другие знаменитые люди: Лукулл, Гортензий, Катон. Последний, сняв с головы шлем, устремился вглубь цезарианского войска, вслед за своим отцом предпочтя смерть позору рабства. Так поступила и его сестра. Остававшаяся в Риме суровая и добродетельная Порция ждала вестей из Филипп. Получив их и узнав, что и брат ее, и муж Брут погибли, она вырвалась из рук подружек, опасавшихся, как бы она чего не натворила, подбежала к жаровне и проглотила горячие угли. Эта женщина, в конце концов, также была римлянкой.

Быть римлянином. Но что это значило в государстве, лишенном свобод? Конечно, прежде по определению считалось, что свободу надлежит чтить превыше всего, даже больше жизни. А теперь даже героический (хотя и «неаппетитный») поступок Порции не нашел большого числа подражателей. Те, кто хранил верность идеалам Республики, теперь, когда тишина вновь воцарилась над Филиппами, по большей части пребывали в числе убитых. Утрату таких граждан невозможно было восполнить, и прежде всего из-за огромных потерь среди представителей высшей знати. По мнению римского народа, в жилах наследников знаменитых родов текла сама история города. Вот почему пресечение существования знатных семейств всегда считалось поводом для общей скорби — и именно поэтому гибель целого поколения знати, выкошенного или руками палачей, или мечами солдат в пыльной и обильной мухами Македонии, стала сокрушительным ударом для Республики. Пролита была не только кровь — утрачено нечто большее…

Среди победоносных триумвиров с наибольшей ясностью это ощущал Антоний. Он стал взрослым в ту пору, когда слово «свобода» было еще чем-то большим, чем простой лозунг, и поэтому вполне мог оплакивать ее смерть. Разыскав на поле брани при Филиппах труп Брута, Антоний почтительно прикрыл его плащом, приказал кремировать, а прах отослал Сервилии. Теперь, добившись власти, он не стремился ставить ее под сомнение новыми кровопролитиями. И чтобы не возвращаться в пораженную горем Италию как старший партнер в триумвирате, он предпочел оставаться на Востоке и исполнять роль Помпея Великого. Путешествуя по Греции и Азии, он предавался традиционным среди проконсулов Республики развлечениям: изображая поклонника греческой культуры, грабил греков, оказывал покровительство местным князькам, сражался с парфянами. Твердокаменные республиканцы воспринимали такого рода деятельность как вполне знакомую и обнадеживающую, и в месяцы и годы, последовавшие за Филиппами, остатки разбитой армии Брута постепенно стянулись к Антонию. С ним, пребывавшим на Востоке, отождествляли себя сторонники легитимности.

Только в Риме можно было надеяться восстановить свободную Республику — а Рим находился в руках человека, казавшегося главным ее врагом. Холодный и мстительный Октавиан был тем самым человеком, которого потерпевшие поражение у Филипп считали главным убийцей свободы. Уходя в цепях с поля битвы мимо своих победителей, плененные республиканцы приветствовали Антония, но проклинали и осмеивали молодого Цезаря. Репутация Октавиана не стала менее зловещей и по прошествии нескольких лет после поражения при Филиппах. После того как Лепид был отправлен своими двумя коллегами в Африку, а Антоний перебрался владычествовать на Восток, на долю младшего из членов триумвирата выпала самая хлопотная обязанность: предоставление земли вернувшимся с войны ветеранам. Поскольку земельных участков ожидали триста тысяч закаленных в сражениях бойцов, Октавиану нельзя было медлить с выполнением программы; однако активность его действий не могла не вызвать в сельских краях бедствий, подобных настоящей социальной революции. Уважение к частной собственности всегда являлось одним из краеугольных камней Республики, однако теперь, после ее кончины, частную собственность можно было секвестрировать по прихоти комиссара. Крестьяне, без компенсации изгнанные с собственных земель из-за отсутствия прочих средств к существованию, могли оказаться в отведенных рабам бараках или попасть в разбойники. Как и во времена Спартака, они буквально наводнили Италию. Вооруженные банды совершали налеты даже на маленькие города; в селениях вспыхивали восстания, порожденные бессильными вспышками страдания и отчаяния. Неспокойная обстановка не способствовала развитию сельского хозяйства. Гибли урожаи. Село погружалось в анархию, и Рим начинал голодать.

Голоду способствовало уже знакомое «заболевание». Более двадцати лет назад Помпеи очистил море от пиратов, но теперь они вернулись — и на сей раз главой их стал собственный сын Помпея. Секст Помпеи, сумевший избежать мести Цезаря в Испании, воспользовался всеобщим смятением для того, чтобы утвердиться в качестве владыки Сицилии и командующего двумястами пятьюдесятью кораблями. Перерезав транспортные артерии, он скоро взял Рим за горло. Граждане тощали от голода, плоть города распадалась: лавки заколачивались, храмы приходили в запустение, памятники лишались позолоты. Повсюду то, что еще недавно служило признаком роскоши, обращалось на военные нужды. Даже в Байях, веселых и блестящих Байях, раздавался стук молотков строителей Октавиана. На соседнем Лукринском озере строилась военная верфь, как раз над сказочно знаменитыми устричными отмелями — достойное этого времени надругательство. Скукожилась сама история; а эпос, твердящий знакомые строчки, съежился до пародии. Помпеи снова вступил в сражение с Цезарем, однако рядом с величественными отцами оба они казались сцепившимися мелкими жуликами. Пират и гангстер: два полководца, вполне соответствующие лишившемуся свободы городу.

И все же, хотя Секст и представлял собой постоянную угрозу и вполне мог причинить своей стране значительные неприятности, он никогда не достигал такого уровня, чтобы стать смертельной опасностью для цезариан. Куда большую угрозу, бросавшую свою тень на весь мир, представляло распадение триумвирата — чем закончился первый триумвират, тем же мог завершиться и второй. В 41 году до Р.Х., всего через несколько месяцев после возвращения Октавиана из-под Филипп, опасность эта стала вполне реальной. Пока Антоний отсутствовал на Востоке, жена его, сварливая Фульвия, подняла восстание в Италии. Октавиан, отреагировавший с быстрой и расчетливой свирепостью, едва сумел подавить его. Месть его самой Фульвии, однако, ограничилась оскорбительными стихами на тему ее нимфомании. Власть Октавиана в Италии оставалась непрочной, и он не мог рисковать, конфликтуя с Антонием. Фульвии было позволено отправиться на Восток, к мужу.