Но даже если забыть про любопытную наследственную связь между царями и римскими правителями времен падения Римской Республики, на мой взгляд, существует куда более близкая к нашим временам причина, делающая этот удивительный исторический эпизод особенно интересным для русского читателя. Еще в 2001 году, когда я начал писать «Рубикон», Россия постоянно фигурировала в новостях. Слово «олигарх», занимающее видное место в трудах по древней истории, начало более или менее регулярно появляться в британской прессе в качестве названия нового русского богача из числа тех, которые к настоящему времени скупили едва ли не весь Лондон, город, в котором я живу. И описывая ведущих деятелей Римской Республики, таких как Цезарь, оплативший серебряные доспехи гладиаторов, сражавшихся ради развлечения свихнувшейся на играх римской публики, я не мог полностью изгнать из своего воображения хотя бы Романа Абрамовича, нового владельца футбольного клуба «Челси». И когда я пытался понять древнюю Республику, Россия никогда не оставляла мои мысли: дело в том, что мне, человеку стороннему, страна эта казалась не менее удивительной и загадочной, чем Рим для завороженных им греков. И если такие древние аналитики, как изучавший римлян Полибий, не могли установить точную природу власти в этой державе, не могли назвать ее самодержавием, олигархией или демократией, то эксперты британского телевидения не могли вынести подобного определения в отношении России. Пытаясь понять, каково это было — жить в Древнем Риме, я обращался к Москве не реже, чем к Лондону или Нью-Йорку. Римляне — граждане древней Республики — на первый взгляд могут показаться нам чужими, но это не совсем так. И потому меня особенно радует то, что «Рубикон» нашел своего издателя в Третьем Риме.

В самом начале существования Рима, до образования Республики, им правили цари. Об одном из них, надменном тиране, носившем имя Тарквиний, рассказывают странную историю. Однажды к его дворцу явилась старуха с девятью книгами в руках. Когда она предложила их Тарквинию, тот расхохотался ей в лицо — настолько непомерную цену запросила карга. Старуха не стала торговаться, повернулась и вышла. Она сожгла три книги и вновь предстала перед царем, запросив за оставшиеся прежнюю цену. Царь отказал и на сей раз, хотя и с меньшей самоуверенностью, и старуха вновь отправилась восвояси. История эта встревожила Тарквиния: кто знает, от чего он отказывается? При следующем появлении таинственной старухи, на сей раз только с тремя книгами, царь поспешил купить их, заплатив ту цену, которую запрашивала она за девять книг. Получив свои деньги, старуха исчезла, теперь уже навсегда.

Кем она была? Как оказалось, книги содержали пророчества такой важности, что римляне вскоре осознали, что автором их могла быть только Сивилла. Однако такое заключение лишь порождало дальнейшие вопросы, так как о Сивилле рассказывали весьма странные и удивительные вещи. Поскольку было известно, что Сивилла предсказывала еще Троянскую войну, шли споры о том, не идет ли здесь речь о десяти пророчицах сразу, поговаривали также, что она бессмертна или ей суждено богами жить тысячу лет. Некоторые из самых больших умников позволяли себе выразить сомнение в ее существовании. На деле с подлинной уверенностью можно сказать только о двух вещах — что книги эти, исписанные мелкими древнегреческими буковками, существовали на самом деле и что в них была записана цепь грядущих событий. Благодаря совершенной Тарквинием, хотя и с опозданием, сделке римляне обнаружили раскрытое окно в свое будущее.

Впрочем, Тарквинию оно не очень помогло. В 509 г. до Р.Х. он пал жертвой дворцового переворота. Цари правили Римом более двухсот лет, с момента основания города, и вот Тарквиний, седьмой, оказался последним.[15] После его изгнания была отменена и сама монархия, вместо которой установили вольную республику. Начиная с того времени титул «царя» воспринимался римским народом с почти патологической ненавистью, при упоминании его едва ли не полагалось плеваться. Свобода стала девизом для заговорщиков, выступивших против Тарквиния, и свобода, свобода города, в котором не было повелителя-деспота, стала присущим от рождения правом каждого гражданина. Чтобы охранить ее от покушений будущих кандидатов в тираны, основатели Республики придумали интересную формулу. Они старательно разделили масть изгнанного Тарквиния между двумя городскими выборными магистратами, не имевшими права занимать этот пост дольше одного года. Так появились консулы.[16] Присутствие во главе собратьев-сограждан двух старательно следящих друг за другом правителей стало волнующим воплощением руководящего принципа Республики: одному человеку никогда не будет дозволено обладать высшей властью над Римом. И хотя введение консульского правления сделалось точкой отсчета, факт этот не стал настолько существенным, чтобы полностью отделить римлян от прошлого. Монархия была упразднена, однако нововведения практически этим и ограничились. Корни новой Республики уходили глубоко в толщу прошедших времен — и часто чрезвычайно погружались в нее. Консулы, например, в качестве даруемой саном привилегии носили тоги, окаймленные полосой царского пурпура. Обращаясь за советом к гадателям, они поступали согласно обрядам, существовавшим задолго до самого основания Рима. И, конечно же, наиболее сказочными во всей этой истории были книги, оставленные изгнанным Тарквинием, три таинственных свитка, содержащих писания древней и, по всей видимости, не подвластной времени Сивиллы.

Они предоставляли настолько точную информацию, что доступ к ним был строго ограничен, как к государственной тайне. Гражданина, застигнутого за их перепиской, следовало зашить в мешок и бросить в море. Обращаться к книгам позволялось лишь в самых грозных обстоятельствах, когда страшные предзнаменования предупреждали Республику о неминуемой катастрофе. И лишь когда оказывались исчерпанными все прочие варианты, специально назначенным чиновникам разрешалось подняться в храм Юпитера, где книги хранились в обстановке самой строгой секретности. Тогда лишь разворачивались свитки, и пальцы касались поблекших под рукой времени строчек греческих букв. Тогда лишь толковались пророчества и обнаруживался совет, рекомендующий лучший способ умилостивить разгневанные небеса.

Совет обретался всегда. Римляне, народ практичный и суеверный, не имели ни малейшей склонности к фатализму. Будущее интересовало их постольку, поскольку они верили в то, что его можно исправить. Кровавые ливни, извергающие огонь пропасти, мыши, грызущие злато, — все зловещие пророчества воспринимались как эквивалент предупреждений бейлифа, говорящих римскому народу, что он досадил богам. Вернуть их благосклонность можно было учреждением в городе культа бога чужого народа — или вовсе ввести почитание божества, доселе неведомого. Впрочем, более обыкновенной мерой являлось требование соблюдать некоторые ограничения, и магистраты в таких случаях отчаянно пытались определить, какая из давних традиций была забыта. Обращение к прошлому помогало восстановить привычный ход событий и обеспечить сохранение безопасности Республики.

Идея эта глубоко коренилась в душе каждого римлянина. В течение столетия, последовавшего за учреждением Республики, новая социальная организация неоднократно сотрясалась в разного рода общественных конвульсиях: народ требовал расширить гражданские права, шли постоянные конституционные реформы — и тем не менее во все это время бурных волнений римский народ никогда не терял стойкого отвращения к переменам. Новизна в глазах граждан Республики всегда была чревата чем-то зловещим. При всем своем прагматизме они могли принять какую-то новацию лишь в том случае, если она была подана как воля богов или древний обычай, но не как нечто новое. Будучи в равной мере консервативными и гибкими, римляне хранили полезное, приспосабливали к делу неудачное и как священный хлам хранили сделавшееся излишним. Республика представляла собой одновременно строительную площадку и свалку. Будущее Рима созидалось на обломках его прошлого.