Когда Верцингеторикс попытался прикончить римлян, войска Цезаря заставили его кавалерию отступить с тяжелыми потерями. Решив дождаться подкреплений, Верцингеторикс отступил в город Алезию — крепость, расположенную к северу от современного Дижона, настолько неприступную, что ее никто и никогда не брал штурмом. Цезарь, на которого редко производили впечатление какие-либо прецеденты, с ходу осадил ее. Колоссальная линия земляных укреплений почти в пятнадцать миль длиной заперла Верцингеторикса вместе с его людьми в городе. Провианта в Алезии было запасено на тридцать дней, однако месяц прошел, а крепость все держалась. Галлы начали голодать. Верцингеторикс, решивший любой ценой сохранить силы своих воинов, решил удалить из города всех, кто не был способен сражаться. Женщин и детей, стариков и больных изгнали за городские стены. Цезарь, однако, отказался пропустить их, хотя они уже умоляли взять их в рабство. Напротив, решив заставить Верцингеторикса впустить беженцев обратно в Алезию, он оставил их на открытом месте, где они ели траву и медленно умирали от болезней и голода.

И тут, наконец, пришла весть, к которой давно готовил себя Цезарь. Двести тысяч галлов спешили на выручку к своему предводителю. Цезарь немедленно приказал строить вторую линию укреплений. Волна за волной орущих, размахивавших мечами воинов разбивалась об укрепления. Римские бастионы продержались весь день. Сумерки принесли с собой только передышку. Галлы испытывали блокаду, пытаясь найти слабое место в обороне римлян, — и отыскали его. Против северной части города, возле которой стояли лагерем два легиона, непосредственно над укреплениями нависал холм, и именно оттуда на рассвете галлы возобновили свой натиск. Забросав рвы, они хлынули через палисады, а перед ними в тылу римлян уже раздавались ответные воинственные крики людей Верцингеторикса. Попавшие в клещи легионеры сопротивлялись с отчаянной свирепостью. Обе стороны понимали, что наступил решающий момент. Римлянам — едва-едва — удалось оборонить свою позицию. И пока галлы с воодушевлением пытались повалить крючьями палисады и обрушить сторожевые башни, из глоток занимавших бреши легионеров вырвался приветственный клич. Вдалеке, на вершине холма, угрожавшего их позиции, мелькнула алая ткань, плащ их полководца. Цезарь, весь день галопировавший вдоль линии укреплений, подбадривая своих людей и контролируя ритмы отчаянной битвы, наконец, решил пустить в ход свои оставшиеся резервы. Незаметно выскользнувшая из римского стана кавалерия понеслась с холма, застав галлов врасплох. Легионеры, орудуя мечами, вышли из укреплений навстречу им. Теперь в клещи попали уже галлы. Жуткое побоище завершилось полной победой римлянин. Воины Верцингеторикса, устрашенные предсмертными криками своих соотечественников, отступили в Алезию. Существенно уступая в численности осажденной им армии и во много раз превосходящему, осадившему его самого войску галлов, Цезарь победил и тех и других. Он одержал величайшую, самую удивительную за свою карьеру победу.

На следующее утро Верцингеторикс выехал из Алезии в сверкающих доспехах и склонился к ногам победителя. Цезарь, не испытывавший в тот день желания проявлять милосердие, велел заковать его в цепи и бросить в тюрьму. Война не была еще закончена, хотя ее следовало уже считать выигранной. Победа досталась ему страшной ценой. Между стенами Алезии и римским палисадом лежали трупы изможденных женщин и детей. Над ними ковром расстилались тела зарубленных легионерами воинов, а позади, вокруг внешнего ряда укреплений, миля за милей вокруг всей Алезии грудами были навалены бесчисленные трупы; конечности лошадей соседствовали с человеческими, кровавая грязь покрывала поля, ставшие местом казни галльской свободы. Тем не менее битва при Алезии была не единственной. Завоевание римлянами дорого обошлось Галлии: погиб один миллион человек, еще миллион галлов попал в рабство, приступом были взяты восемьсот ее городов — так, во всяком случае, уверяли древние авторы.[212]

Цифры эти практически свидетельствуют о геноциде. Какова бы ни была их точность — а некоторые историки считают их вполне правдоподобными,[213] — они отражали общее мнение современников Цезаря, уверенных в том, что война его против галлов была событием исключительным, одновременно и ужасным и величественным безмерно. С точки зрения римлян, не существовало более истинной меры человеку, чем способность его переносить кровавые испытания, требовавшие предельного напряжения всех сил. Цезарь доказал, что является самым выдающимся гражданином Республики. Он твердо исполнял самую жесткую обязанность гражданина: никогда не сдаваться, никогда не отступать. И если исполнение этого правила потребовало войны почти неизвестного прежде размаха и ужаса, тем большей была честь и самому полководцу, и Риму. В 51 году до Р.Х., через год после Алезии, когда Цезарь вновь решил дать урок другому мятежному городу, отрубив руки всякому, что поднимал на него оружие, он мог быть уверен в том, что «милосердие его настолько известно, что никто не сочтет столь суровую меру праздной жестокостью».[214] Он был прав. Цезарь действительно славился — среди римлян — своей мягкостью. Однако еще более он был знаменит своей любовью к славе, заставившей обагриться кровью всю Галлию и земли, лежавшие за ней.

Тем не менее, великое дело было завершено, и наступил мир. Республика была многим обязана Цезарю. Срок его полномочий приближался к концу, и в Риме его ожидали величайшие почести. Восторги благодарных сограждан, великолепный триумф, новая магистратура? В конце концов, кто сможет найти основания отказать в них ему, Цезарю, победителю Галлии?

После целого десятилетия отсутствия он, наконец, приготовился к возвращению домой.

В Риме оставался человек даже более знаменитый и богатый, чем Цезарь. Помпеи Великий не мог находиться в тени кого бы то ни было, и тем более в тени Цезаря, в котором Помпеи всегда видел собственного протеже. Несомненно, с подобающей первому полководцу Рима снисходительностью, он был горд достижениями своего тестя — но не более того. Сама мысль о том, что Цезарь может сделаться его соперником и даже превзойти его, никогда не приходила в голову великому человеку.

Некоторые отчаянно пытались открыть ему глаза. Еще в 55 году до Р.Х., пока Красе готовился к экспедиции на Восток, а находившийся в далекой Галлии Цезарь обращался мыслями к Британии, в дверь Помпея постучался неожиданный гость. Катон только что пережил несколько весьма неприятных для себя месяцев. В январе, во время попытки заблокировать второе консульство Помпея и Красса, он был жестоко избит подручными Помпея. После этого он непрестанно вел отважную борьбу против предоставления обоим консулам пятилетнего командования, но опять безуспешно. И теперь Помпеи хотел, чтобы Цезарю было предоставлено такое командование. Поправ собственную гордость, Катон пришел к своему противнику, чтобы умолять его отказаться от такого намерения. Разве не видит он, какое чудовище взращивает на собственных плечах? Настанет такое время, когда Помпею не хватит сил ни на то, чтобы стряхнуть Цезаря со своей шеи, ни на то, чтобы и дальше терпеть его вес. И когда это произойдет, положение их, сомкнувшихся в смертельной схватке, пошатнется, и оба они рухнут. А что будет с Республикой? Под тяжестью двух таких колоссов она, несомненно, рассыплется в пыль.

Помпеи не счел нужным отреагировать на эти уговоры. В 55 году он как никогда ощущал полную уверенность в собственных силах и удаче. Рабочие, трудившиеся все эти годы над возведением его великого театра на Марсовом поле, наконец, убрали леса. И потрясенным очам римского народа явился в высшей степени впечатляющий комплекс зданий, какого еще не знала история их города. Посреди прекрасного парка располагался не только зрительский амфитеатр, но и общественный портик, палата Сената и новый дом самого Помпея. Комплекс венчал собой храм Венеры, постройкой которого Помпеи оправдывал все свое предприятие и который предусмотрел как защитную меру против разрушительных инстинктов своих ревнивых соперников.