Неудачные выборы, вознесшие на вершину надменное воплощение истеблишмента Домиция Агенобарба, с одной стороны, и юного Марка Антония — с другой, сделали это очевидным для всех. Скончался Гортензий, он оставил после себя крупнейший частный зоопарк Италии, десять тысяч бутылей вина и пост авгура. Республика явно приближалась к несчастью, и было неразумно сохранять вакантной должность в коллегии авгуров — ибо всякий раз, когда римские магистраты, изучая полет птиц, вид молний, или выбор священными курами корма, пытались истолковать волю богов и назначить способы их умилостивить, именно авгуры подтверждали правильность сделанного выбора. Поскольку положение авгура считалось невероятно престижным, Домиций, безусловно, полагал его принадлежащим себе по праву. Его молодой соперник был не согласен с такой точкой зрения. Конечно, легкое облачко легкомыслия еще цеплялось к повесе, самым неразумным образом связавшемуся с Курионом и конкурировавшему с Клодием в борьбе за милости его жены, однако дни бурной молодости Антония давно миновали. За время службы в Галлии он покрыл себя славой, и теперь, пребывая в Риме, считался одним из наиболее блестящих офицеров Цезаря. Домиций, которого всем своим весом поддерживал сенаторский истеблишмент, оставался безусловным фаворитом, однако Антоний, побывавший не только при Алезии, но и в других местах, привык использовать даже малейший шанс. Так вышло и на этот раз. Одержав истинную викторию, которую можно поставить наравне с победой Цезаря на выборах великого понтифика, он завоевал пост авгура. Домиций воспылал гневом, и пропасть между двумя партиями в Республике сделалась еще чуточку шире.

Теперь начинало казаться, что всякая политическая стычка заканчивается подобным результатом. Подавляющее большинство населения, не имевшего симпатий ни к той, ни к другой стороне, было в отчаянии. «Я симпатизирую Куриону, — стенал Цицерон. — Я хочу, чтобы Цезарю воздали должные почести, и я готов отдать свою жизнь за Помпея, однако истинно важна для меня только сама Республика».[232] Однако ни сам он, ни люди, мыслившие подобным образом, не могли ничего предпринять. Сторонников мира все чаще называли потатчиками. Соперничавшие партии шли навстречу своей судьбе. Казалось, что когда они заглядывают в пропасть, головокружение искушает их прыгнуть в нее. Зимний воздух наполняла собой жажда крови, и все разговоры были только о войне.

В декабре 50 года до Р.Х. один из двух консулов, Гай Марцелл, с полагающейся по чину помпой прошествовал от своего дома до виллы Помпея на Альбанских холмах. Его коллега, начинавший год своих полномочий противником Цезаря, подобно Куриону — и вне сомнения по тем же мотивам, — переменил партию. Однако Марцелл, презрев всякие увертюры, оставался непоколебимым в своей вражде с Цезарем. Теперь, когда пребывать на высоком посту ему оставались считанные дни, он ощутил, что настало время укрепить решимость в Помпее. Под надзором сенаторов и напряженной и взволнованной толпы Марцелл вручил своему ратоборцу меч. «Мы посылаем тебя против Цезаря, — торжественно провозгласил он, — чтобы спасти Республику». «Я сделаю это, — ответил Помпеи, — если нельзя найти иного пути».[233] И он принял меч вместе с командованием над расквартированными в Капуе легионами. Кроме того, Помпеи приступил к набору новых наемников. Все это полностью выходило за рамки закона, за что немедленно уцепились сторонники Цезаря. Сам он, располагавшийся с 13-м легионом в опасной близости от Рима — в Равенне, узнал об этом от Куриона, завершившего срок своих полномочий и не имевшего желания оставаться в Риме, чтобы попасть под суд или дождаться чего-либо похуже. Тем временем в столице его место в качестве трибуна занял Антоний, весь декабрь посвятивший кровожадным нападкам на Помпея и накладывавший вето на все, что только могло быть выдвинуто. Напряжение возрастало, но положение оставалось безвыходным.

А потом, 1 января 49 года до Р.Х., невзирая на противодействие новых консулов, подобно Марцеллу занимавших жесткую, направленную против Цезаря позицию, Антоний зачитал Сенату письмо. Его привез сам Курион, а написал собственной рукой Цезарь. Проконсул рисовал себя сторонником мира. После долгого перечисления собственных великих свершений он предложил, чтобы они с Помпеем сложили командование одновременно. Сенат, опасавшийся того эффекта, который это послание могло произвести на общественное мнение, не стал обнародовать его. После этого поднялся Метелл Сципион и нанес смертельный удар всем последним, робким надеждам на компромисс. Он назвал дату, к которой Цезарю надлежало сложить с себя командование легионами, иначе его объявят врагом Республики. Предложение немедленно выставили на голосование. Против высказались только двое сенаторов: Курион и Целий. Антоний как трибун немедленно наложил на него вето.

Для терпения Сената это стало последней каплей. 7 января было объявлено чрезвычайное положение. Помпей немедленно ввел войска в Рим, и трибунам сообщили, что безопасность им гарантировать никто не сможет. Антоний, Курион и Целий, как в дешевой мелодраме, переоделись в рабов и, скрывшись в фургонах, бежали на север, к Равенне. Там их ожидал Цезарь — по-прежнему с единственным легионом. Известие о полученных Помпеем чрезвычайных полномочиях добралось к Цезарю 10 января. Он немедленно послал отряд на юг, захватить ближайший к границе городок на территории Италии. Сам же, отправив своих людей, провел день сперва в бане, а потом на пиру, за беззаботной беседой с гостями, словно не было у него никаких других забот. Лишь в сумерках поднялся он с ложа. Спеша в повозке темными и извилистыми обходными дорогами, он сумел, наконец, догнать своих солдат на берегах Рубикона. Пережив жуткое мгновение неуверенности, он переправился через вздувшиеся воды речки на территорию Италии, в направлении Рима.

И хотя в тот момент этого никто еще не знал, наступали последние дни существования 460-летней Римской Республики.

Ведя в Галлии войну против варваров, Цезарь предпочитал, не считаясь с риском наносить жестокие и быстрые удары в самом неожиданном месте. Теперь, затеяв самую опасную за всю свою жизнь партию, он намеревался воспользоваться той же самой стратегией против своих сограждан. Не дожидаясь подхода из Галлии всех своих легионов, на что рассчитывал Помпеи, Цезарь сделал ставку на устрашение и внезапность. За Рубиконом ему никто не противостоял. Его люди «умасливали» Италию подкупом. Едва он появлялся перед воротами приграничных городов, они сразу же открывались. Основные ведущие к Риму дороги было легко поставить под контроль. Однако из столицы никто не шел. Цезарь продолжал наступление на юг.

Известие о блицкриге принесли в Рим толпы беженцев. Результатом их прибытия стал поток беженцев уже из самого города. Вторжение с севера было исконным кошмаром Республики. Цицерон, с нараставшим ужасом следивший за сообщениями о продвижении Цезаря, удивлялся: «О ком мы говорим, о полководце римского народа или о Ганнибале?»[234] Однако возникали и другие призраки — деятелей менее отдаленных времен. Селяне, работавшие в полях возле гробницы Мария рассказывали о том, что суровый старый воин встает из гробницы… а посредине Марсова поля, где был сожжен труп Суллы, являлся его дух, произносивший «мрачные пророчества».[235] Прошла военная лихорадка, еще несколько дней назад возбуждавшая уверенность и радостный подъем. Запаниковавшие сенаторы, которых Помпеи уверял в том, что победа станет легкой прогулкой, начинали прикидывать, насколько скоро их имена могут появиться в вывешенных Цезарем проскрипционных листах. Сенат поднялся с места и всем составом осадил своего генералиссимуса. Один из сенаторов открыто обвинил Помпея в том, что он обманул Республику и навлек на нее беду. Другой, Фавоний, близкий друг Катона, насмешливо требовал топнуть ногой и явить обещанные легионы и кавалерию.