Он бежал — и вины не то чтобы слабели, а словно бы рассеивались по кругу, не наваливались разом, — он бежал от вины к вине, и это было все же легче.
Там, в темном углу, вины как будто сгустились, выкристаллизовались и приняли форму неясных человеческих фигур, неподвижных и угрожающих, как на какой-то картине, где изображен путник на развилке дорог перед нелегким выбором. Как говорил Борбосыч? «Направо пойдешь… налево пойдешь…»
Ну что ж, все правильно… И когда, подсеченный подножкой, он уже летел в снег лицом вперед, он успел подумать: «Все правильно…»
Все правильно — фигуры тоже так считали.
— Он? Не промахнуться б!
— Он! Говорун. Он, конечно, он! Но когда зачастили удары по голове, удары под ребра, он понял разницу между болью физической и душевной. Попытался подняться, попытался спастись. Крикнул изо всех сил: «Эри-ик!!» — но прозвучало слабо, потому что лицо вдавили в снег. А подняться было невозможно— легче умереть, чем подняться. А хотелось жить! Несколько последних дней жизнь казалась в тягость, а тут, на краю, захотелось, как никогда! Только бы жить! Никакой вины! Никакого горя! Жить!
А жить уже было невозможно. Жизни уже не было — только боль. Голова! Спина! Живот! Весь он — одна боль!
И провал…
15
… Белый потолок — как чистая страница. Ни мыслей, ни даже определенных чувств — но ощущения. А ощущения — уже жизнь.
Белый потолок — бесконечный, как небо. Небо снаружи. А внутри — голод. Где-то в самой середине. Голод — как воронка: уже и уже, быстрее и быстрее — втягивается в одну точку, и в этой точке жизнь.
— Мама, есть хочу.
(Чужой, нездешний голос: «Все больные — пить, а этот — есть. Живучий!» Другой нездешний: «Еще бы не живучий! Восемь ребер, плюс основание, плюс теменная!»)
Воронка ввинчивается все глубже. Ну можно ли терпеть?!
— Есть хочу!
В небе проплывает тарелка. Горячее на губах. Течет по щеке, не попадает в воронку. Жалко. Снова на губах. Во рту. Вот пошло в воронку. Наслаждение!
(Чужой голос: «Глотает самостоятельно. Я боялась, придется через зонд. Смысл слов непонятен, но различаются отчетливо, как красивые звуковые узоры.)
— Еще!
Воронка расширяется, уже не упирается в одну точку, небо мутнеет, блаженная усталость — как пуховая
ванна…
Очнувшись в следующий раз, он увидел человеческое лицо. Улыбающееся и располагающее.
— Ну как? Пришли в себя?
— Наверное… Я вас не знаю…
Свои слова поднимались медленно, как рыбины из глубины.
— Конечно, не знаете. Откуда ж меня знать. А вас как зовут?
— Зовут?.. Куда зовут?..
— Нет, как ваше имя? Мое, например, Виктор Павлович. А ваше?
Имя… Правильно, должно быть имя. Без имени — все равно что голый… Вот, показалось в глубине. Но как медленно всплывает…
— Слава Суворов… Славик… Слава…
— Вот и отлично! А полностью?
Рыбины стали всплывать быстрей.
— Вячеслав Иванович… Но все равно — Суворов.
— Конечно. Вячеслав Иванович, а какой день сейчас? Или хоть время года для начала?
Это ясно, раз все белое!
— Зима… Скоро Новый год.
— Зима, да. А что случилось? Почему вы здесь? И где вы?
Как частит! Как частит! Такое чувство, что скатился с ледяной горы — раз зима! — скатился, р-раз! — и сразу здесь. А где же еще быть?
— Зима… Поэтому и здесь.
— Тоже резонно. Погодите-ка… А этот человек вам знаком?
Ну конечно, знаком! Знакомое лицо — как надежный поручень, на который можно опереться! Пустота — и
вдруг можно опереться — хорошо!
— Знаком… Это друг… Это Альгис…
— Старик! Узнал! Это ценю! А ты, брат, считай, заново родился. Нет тебя и нет, как стали обзванивать, наконец говорят: «Неизвестный в реанимации, приходите». И точно — ты!
Незнакомый человек закрыл рот другу, Альгису.
— Ну-ну, слишком много новостей сразу.
Вячеславу Ивановичу вдруг стало очень жалко Альгиса: зачем незнакомый человек помешал Альгису, зачем закрыл рот своей грубой ладонью? Альгису неприятно! Вячеслав Иванович заплакал: так жалко Альгиса!
— Вот видите, — сказал незнакомый. — Пусть отдохнет.
Вячеслав Иванович заплакал было еще больше, оттого что его не поняли, но Альгис и незнакомый человек ушли, плакать стало не перед кем — и он заснул…
Проснулся он в полумраке. И сразу понял, что вечер. Сильно хотелось помочиться — оттого и проснулся. Он попытался встать — нога не послушалась! Он так испугался, что не сразу ощутил резкую боль — в спине, в затылке, в непослушной ноге! Расслабился, откинулся свободно на спину — боль почти прошла. Да черт с ней, с болью! Вот нога!
Через некоторое время он повторил попытку — то же непослушание, та же боль!
Только после этого Вячеслав Иванович начал постепенно сводить вместе причины и следствия. То, что он лежит, а вокруг все бело — и потолок, и стены. То, что и незнакомый человек был в белом халате, и Альгис был в белом халате, — как же не понял сразу? Здесь больница! Он в больнице из-за того, что нога перестала его слушаться!
Что же случилось? Паралич?
Он не помнил.
Нет, память стала гораздо лучше, теперь он знал всю свою прошлую жизнь: дом, работу, Альгиса, Эрика; когда-то был женат, потом несколько женщин так, не всерьез, беженетов; а совсем недавно нашел свою настоящую семью, племянница Алла должна скоро родить— все помнил!.. А потом сразу оказался здесь. Скоро Новый год, и вместо того чтобы радостно встретить — он здесь.
Вячеслав Иванович заплакал: сразу и оттого, что он здесь под Новый год, и оттого, что не слушалась нога, — оба эти события казались одинаково горькими.
Горе так поглотило его, что мочевой пузырь нескоро дал снова знать о себе. А нога не слушалась, встать невозможно. Вячеслав Иванович слышал, конечно, как в таких случаях делается в больницах. Но никогда не думал, что и ему придется… До чего же противно и унизительно! Но нечего делать, он стал искать кнопку. Впрочем, кнопка нашлась легко — в изголовье оказался целый пульт. Он нажал кнопку — заплакал об этом тоже. А через минуту и о том, что приходится объяснять свою просьбу совсем молодой девушке.
Итак, он лежал в больнице, у него не слушалась нога и при малейшем усилии болело все тело — и он ждал всемогущего врача (Всемогущего Врача), который уничтожит боль и заставит подчиняться ногу. Соседей в палате не было, и никто не отвлекал Вячеслава Ивановича от ожидания.
Врач — как и накануне, улыбающийся и располагающий — вошел в палату, когда за окном еще было все сине. Не заставил ждать рассвета, ведь рассветы так поздно в декабре, Вячеслав Иванович не выдержал бы до рассвета муки ожидания! Вошел — и сразу показалось, что нога уже вот-вот послушается, недостает одного какого-то щелчка, одного какого-то замыкания!
— Ну, как спали? Что снилось?
— Доктор, у меня паралич, да? У меня нога заработает снова?
В улыбке врача — а зовут его Виктором Павловичем, запомнил с одного раза! — появился оттенок пренебрежения.
— Э-э, что за глупости, какой паралич? Просто ушиб головы. Травма.
— Меня сбила машина, да? Я не помню.
А отчего еще бывают травмы — не из окна же выпал!
— Да-да, небольшое столкновение. Поговорим об этом потом подробнее. А сейчас лечитесь, слушайтесь, будет
все постепенно восстанавливаться. А сейчас дайте-ка я по вас постучу. Знаете, мы, неврологи, что-то вроде барабанщиков.
Он откинул одеяло и стал ударять по разным местам молоточком — точно искры высекал из нервов.
Второй человек, которого ждал Вячеслав Иванович, — Альгис. И Альгис тоже появился, правда только после обеда. Но и ждал его Вячеслав Иванович не с таким мучительным напряжением.
— Ну, старик, а ты знаешь, что ты в моих руках? В этих самых! Чтобы твою ногу запустить, что нужно?
Массаж! Терпение и труд мозоли натрут!
Кто это любил тоже говорить в рифму? Вячеслав Иванович не помнил. Но что-то неприятное почудилось в рифме.
