— Да, вообще-то бывает: скрытые дефекты. Как с техникой: бывает, на стенде по всей программе гоняли — полная норма, а потом, при живой нагрузке, когда работа… Бывает. Самые подлые эти дефекты — скрытые!

Вот и пожалуйста: если хочет, пусть на этом и остановится… Нет, еще не остановился.

— Но что в консультации ничего… У Риты тоже был токсикоз — так ой-ей-ей! Диеты, лекарства! За месяц

уже положили… Если бы у нас такое, я бы из Москвы комиссию! Пусть разбираются. Но в Ленинграде, где тут

все специалисты…

Вячеслав Иванович молчал: пусть думает, пусть решает.

Молчал и зять — значит, думал… У выхода из сада они догнали Риту.

— Знаешь, здесь совсем рядом Красная Конница.

Сестра посмотрела недоуменно.

— Да, ты же не помнишь, конечно. Родная улица, где мы жили до войны. И ты родилась.

— А-а.

Никакого интереса она не выказала, но Вячеслав Иванович все же предложил — может быть, в не очень отчетливо сознаваемой надежде, что там, около родного дома, оживут его родственные чувства к этой женщине:

— Давай подойдем к нашему дому. Покажу.

Она согласилась покорно.

А Вячеслав Иванович волновался, будто прикосновение к родному дому обещало если не исцелить от горя — это невозможно! — то хотя бы добавить сил, чтобы переносить горе и выполнять долг. В сумерках его желтая стена казалась светлой громадой с черным вырезом арки.

— Вот он. Не помнишь, конечно. А это — лестница. Поднимемся к квартире? Внутри-то делать нечего, только постоять у двери.

И опять она покорно кивнула.

Зять остался покурить под аркой, а они с Ритой вошли в подъезд. Снова, как в первый раз, Вячеслава Ивановича поразила знакомость расположенного поперек входа первого лестничного марша. Чудо детской памяти! Старенький лифт принял их.

Трубки дневных ламп на площадках давали резкий — раздевающий словно бы (такая же безжалостная резкость освещения в морге!) — свет. Он выявил глазу мельчайшие щербины ступенек, закрашенные порезы на перилах — не тогдашние ли щербины, не тогдашние ли порезы? И еще… Если бы только порезы и щербины! Сбоку и выше над отчетливой, белой масляной краской обведенной цифрой 67, была другая, закрашенная, но сохранившая выпуклый рельеф: 78! 78!

Прежде здесь была квартира семьдесят восемь! Но Сальниковы-то жили в шестьдесят седьмой, а ей-то, шестьдесят седьмой, теперь не оставалось места на этой лестнице!

Вячеслав Иванович остановил сам себя: не торопиться, сообразить все четко, логично. Значит, так: детская память привела его на эту лестницу, именно на эту! Вот и сегодня, как увидел лестничный марш, идущий поперек входа, сразу уверенное чувство: да, здесь его родное!.. Но он, когда объяснял в домовой конторе, не знал, что на лестнице переменилась нумерация. И паспортистки не знали. А теперь ясно, что шестьдесят седьмая квартира была по какой-то другой лестнице. Сальниковы в ней действительно жили, но ходили домой по другой лестнице. А он, маленький Славик, ходил именно по этой!.. Славик — имя распространенное — это не Платон, не Ираклий, например, ничего особенного, если в доме было несколько Славиков одних примерно лет. И что старший брат помнится в истории с тюльпановыми луковицами — тоже ничего особенного: тогда почти у всех были братья, тогда один ребенок в семье редкость, не то что сейчас…

Страшно было в этом убедиться после всего пережитого, но никуда не деться: факт такой, что он никогда не был Сальниковым!

— Ну вот… Пошли, больше смотреть нечего, — сказал он поспешно, как будто сестра могла понять значение закрашенной цифры на двери.

То есть — не сестра вовсе!

Самозванец! Самозванец, ворвавшийся…

Боль от потери словно бы ждала этой минуты, чтобы вырваться из каких-то подвалов сознания и заполнить собой все: сердце, мозг, глаза, горло. Больно смотреть, больно глотать… А главное — больно существовать, зная, что Алла там, под тяжестью, в темноте… что больше никогда… Как больно — всему телу больно!

— Ну, посмотрели? — спросил зять.

Вячеслав Иванович не смог ответить.

Самозванец, ворвавшийся… Если бы не он, Алла сейчас кормила бы сына в роддоме на Петра Лаврова! Во всем виноват только он! Он, со своими беженетами, с привычкой всюду приходить не с пустыми руками…

Потому-то он так сразу проникся Аллой, что не дядя! И если бы знал, если бы встретил… Мог бы встретить! Например, шел бы после решительного разрыва с Ларисой по Петра Лаврова, шел бы усталый и пустой от очередного беженета — и навстречу… Все могло быть — и ничего никогда не будет.

Зять, видно, чувствовал настроение Вячеслава Ивановича и больше не заговаривал. Да у него и у самого… А у сестры — то есть у несестры — еще хуже, еще больнее, наверное… Так молча и вернулись на Чайковскую.

— Я зайду… Я позвоню… Вы ведь еще не завтра… — заставил себя сказать на прощание Вячеслав Иванович.

— Да, задержимся. Насчет памятника надо будет узнать.

— Не надо!

Вячеслав Иванович так закричал, потому что с памятником отнималась у него последняя возможность жить. Ведь единственный остающийся смысл — в памятнике!

— Не надо! Уже все! У меня знакомый скульптор! Ему только хорошие фотографии, чтобы сходство! Уже все!

— Мы еще об этом поговорим. Мы как родители не можем остаться в стороне. Поговорим.

Рита молча поцеловала. Зять долго тряс руку, повторяя:

— Поговорим… Мы как родители… Хорошо, когда родные… Жалко, что привелось при таких обстоятельствах…

Наконец Вячеслав Иванович остался один. Один, виноватый во всем. Он шел вдоль шеренги домов — домов-ветеранов, все на своем веку повидавших, все перенесших, и ему казалось, дома презрительно отталкивают его, убийцу и самозванца.

Навстречу из подворотни выскочил веселый пудель, подбежал, обнюхал — и вдруг завизжал и попятился. Хозяйка его заглянула в лицо и проговорила с ненавистью:

— У, кащей! Привидение! Ходят тут…

Правильно сказала, так и надо!

Во всем виноват только он! Это он убил Аллу — всей своей жизнью, своими привычками, тем, что заменял любовь беженетами, а дружбу — неспуками… Во всем виноват!..

Но большая вина Вячеслава Ивановича не упраздняла маленьких вин — Старунского и кто там еще в Скворцовке? Убил Аллу он, самозванный дядя, но убил руками Старунского, и маленькие вины Старунского и других не должны были остаться безнаказанными! В этом состояла часть долга, принятого им на себя.

Боль отпускала только в те моменты, когда он обдумывал, как лучше исполнить свой долг. И он думал и думал… Написать заявление прокурору? Слишком это сложная и спорная штука — ошибки врачей, так он понял из слов Тани. Старунский же не хотел ошибиться, не думал, что убивает Аллу, когда решил дать роковой наркоз. А чего он хотел? Помочь хотел с высоты своих знаний? А конверт? Помочь-то помочь, но и на консультации заработать — пусть уж он в своей совести копается, чего хотел больше. Если есть у него привычка копаться в совести. А если нет? Так его и оставить безнаказанным? Ну уж нет!.. И к утру Вячеслав Иванович додумался, что страшнее заявления прокурору была бы для Старунского статья в газете, статья на моральные темы! Со всем этим: с Костисом, свидетелем конверта в букете, Таней, переписавшей исправленные куски истории болезни, — нужно идти к Лагойде, тому журналисту, с которым познакомился у Ракова, которого так некстати обидел. А чтобы тот легче простил, надо взять и материал про старшего брата — его рассказ про Вечный хлеб, его шахматный анализ. Прав Раков: не в том суть, нашел или не нашел Сергей новый ход, а в самой удивительной воле старшего брата… То есть, если Алла не племянница, Рита не сестра, то и Сергей Сальников — не брат!

Ведь меньше месяца прошло, а Вячеслав Иванович так вжился в семью Сальниковых, что невозможно для него стало прежнее существование, когда он не помнил родства. Невозможно стало примириться, что Сергей — не брат. Брат, он чувствовал, что брат! И чувство было очевиднее любых доказательств. Снова, идти в жилконтору (и, конечно, неспуками — с дежурным тортом!), узнавать, кто жил в семьдесят восьмой квартире? Вячеславу Ивановичу было страшно. Не только страшно терять окончательно обретенное родство, но и страшно узнать новое. Почему-то зародилось в нем подозрение — никаких к нему доказательств, но отделаться не мог, — что не там ли жил тот блокадный мародер, который обменивал продукты на золото? Что, если его поймали в конце концов, посадили или расстреляли, а детей его по детдомам? А что воспитательница рассказывала, будто нашли на Суворовском, — просто ложь в утешение? И что, если вина отца ожила в сыне, сделала сына невольным убийцей внучки Сальниковых? Никаких доказательств, да и слишком похоже на сюжет какого-нибудь фильма, но в теперешнем настроении Вячеслава Ивановича ему легко верилось в искусственные сюжеты. Никаких доказательств, вот только воспоминание про поход в мастерскую того художника — Баранова или Барабанова — и кражу луковиц. Ведь был поход — про луковицы подтвердила и Туся Эмирзян! Был поход, и воспоминание это принадлежит безымянному пока малышу из семьдесят восьмой квартиры. Был поход, был какой-то старший мальчик — но не Сережа Сальников! Ну конечно, даже тогда не мог Сережа отправиться воровать в мастерскую к художнику! А дети того мародера — еще как могли!.. Правда, его дети не голодали бы… Нет, никаких доказательств не было, но не мог Вячеслав Иванович отделаться от навязчивой фантазии, боялся новых розысков. Может быть, немного позже… А пока что надо рассказать Лагойде про старшего брата — да, про старшего брата — показать коричневую тетрадь…