И все равно за неприязнью, за подозрениями чуть ли не в симуляции оставался первобытный ужас прикосновения к чуду.

Вячеслав Иванович все оформил, обо всем распорядился, чтобы, как только приедет Рита, можно было хоронить. Он сам решил, чтобы не в крематорий, а хоронить на кладбище: урну сестра, скорее всего, увезла бы с собой на Камчатку, а так останется могила, и можно будет поставить задуманный памятник. У Зинаиды Осиповны оказался на Охтинском кладбище просторный участок — это не голые новые кладбища, где, кажется, так сиротливо и зябко лежать на ветру. Правда, приходилось мириться с соседством могилы ее мужа, адвоката и шоколадника, а в будущем сюда же метила и сама Зинаида Осиповна, — но что поделаешь, своего семейного участка у Вячеслава Ивановича не имелось.

За бумагой на участок пришлось еще раз заезжать к Зинаиде Осиповне. Она как встала, услышав весть, так и ходила с той минуты. Но говорила уже так же напевно, как в первую их встречу, и уже не казалось, что под ее шагами прогибается пол. Горе свое она переложила на бога и за двадцать минут повторила раз пять, что бог дал — он же и взял.

В свидетельстве о смерти причину написали: «Острая почечная недостаточность. Токсикоз второй половины беременности, послеродовая декомпенсация». Вячеслав Иванович старательно переписал, срисовывая непонятные слова, но все действия отложил на после похорон.

Удивительно, как смещаются во время подобных хлопот все понятия и ценности: промелькнуло, например, даже какое-то подобие удовлетворения, когда быстро утряс формальности и получил разрешение хоронить на Охтинском, — ведь требовалось доказать, что Алла родная внучка охтинского старожила, а фамилии-то разные…

Единственную неудачу он потерпел, когда попытался организовать панихиду в Аллином училище. Директорша, больше похожая на домашнюю хлопотунью (поэтому не директриса — это отдает Смольным институтом, французским языком), говорила испуганно:

— Но вы примите во внимание, отчего она умерла, Мы устроим траурный митинг и тем самым, получится, санкционируем ее поведение! Скажем нашим девочкам: поступайте, как она, заводите ребенка без мужа! Нет-нет, это невозможно! Если бы она погибла в катастрофе или умерла от какой-нибудь приличной болезни, тогда бы непременно! Мы бы даже пошли на то, чтобы отменить в этот день занятия. Но при сложившихся обстоятельствах… Ведь не скроешь же, все знают, будут шушукаться… Нет-нет, чем меньше огласки, тем лучше. Даже траурное объявление мы решили не вывешивать.

— Да вы что!

— А что делать? Нет, вы скажите, что написать? Как сформулировать? «После тяжелой болезни»? Нет-нет, как ни формулируй, все двусмысленность. Мы долго думали и решили пойти на это: не вывешивать. Нам самим больно, но выхода нет.

И кто назначил сюда эту испуганную дуру?!

— Вы же учите на детских воспитательниц. А родить ребенка считаете неприличным поступком!

— Все дело — как родить. Каким образом! Сейчас и так, знаете ли, моральный уровень не тот, что в наше время. Так мы обязаны бороться за его дальнейшее повышение, а если поднимать на щит поступок Калиныч, получится как раз наоборот.

Обозвать бы ее старой ханжой, хлопнуть дверью и уйти, но Вячеслав Иванович еще пытался уговорить, доказать:

— Что ж тут поднимать на щит, раз так кончилось?

Думаете, позавидуют? Наоборот, это должно испугать ваших девочек, отвратить…

Из-за смещения понятий и ценностей в тот момент действительно казалось, что имеют значение сказанные или несказанные речи, выполненные или невыполненные ритуалы. Он даже додумался до парадокса, которым попытался испугать эту дуру, потому что один страх можно вытеснить только другим:

— Можно ведь и так истолковать, если без митинга и без объявления: если с какой другой случится такой позор, вы тоже скроете, замажете — и значит, девочки могут позора не бояться.

Но директорша отвергла этот парадокс с презрением:

— Если чего не сделать, за то никогда не спросят. А если не так, сразу скажут: «Что же вы? О чем думали?» Ведь как ни крути, надо хвалебные речи, не будешь же поминать грехи, — и выходит, что на щит. Как ни крути — на щит!

Только удостоверившись, что директоршу не прошибешь, Вячеслав Иванович отвел душу, выкрикнул ей в глаза:

— Старая глупая ханжа, вот кто ты!

Сколько их, таких старых ханжей! И словокомплекс для них образовался сам собой — станжа.

Рита прилетела на второй день вечером. И вместе с мужем. Вячеслав Иванович зашел на Чайковскую (стало уже таким привычным заходить к Зинаиде Осиповне — после смерти Аллы она почему-то перестала для него быть Зисиповной, — что он уже и в мыслях определял такой визит запросто: «На Чайковскую»), зашел объявить решительно, что поминки устроит у себя: в отдельной квартире удобнее, да и сам все приготовит на своей кухне, — и на него бросилась с объятиями рыхлая некрасивая женщина с толстым красным носом, набросилась и зарыдала, заглушив соседский телевизор:

— Аленька наша… Зачем не я… Не уберегли…

Может быть, оттого, что сам он был слишком поглощен горем — не высказывал так громко, но сила горя не пропорциональна количеству слез и звучности рыданий! — не испытал Вячеслав Иванович к этой женщине родственных чувств. Пытался их себе внушить, но если искренне — не испытал.

Подошел коротко стриженный седой мужчина — в штатском, но чувствовалась выправка, — оттянул ее за плечи:

— Ну-ну, Марита, не надрывай себя, слезами не поможешь. — И, обратясь к Вячеславу Ивановичу, извиняющимся тоном — Женщина, да к тому же — мать…

Он Вячеславу Ивановичу сразу понравился. Жалко, что зять, а не брат.

Когда Рита наконец перестала громко рыдать, Вячеслав Иванович объявил «предстоящий печальный распорядок», как выразился зять. Против похорон на Охтинском — чего опасался Вячеслав Иванович — ни Рита, ни ее муж не возразили, но совершенно неожиданно сестра уперлась, когда дошло до поминок:

— Нет, пусть только здесь! Где она жила! В родных стенах! Вот как будто откроется дверь, и Аленька войдет— веселая…

Рита снова зарыдала, но сквозь рыдания упрямо повторяла:

— Только здесь… В родных стенах…

Зять отвел Вячеслава Ивановича в сторону:

— Я лично не вижу особой разницы, но если жена так настаивает, нужно бы пойти навстречу. Женщина, для нее такие вещи — ну, сами знаете…

Спорить было бы глупо, и Вячеслав Иванович сдался.

Разговоров особенных больше не получалось, и Вячеслав Иванович быстро распрощался до завтра, до похорон.

Мечтал он с небывалым букетом встречать Аллу из роддома, а пришлось вот — в морг. Так получилось, что они встретились у подъезда: Вячеслав Иванович вышел из такси с букетом в пятьдесят белых хризантем, и подошли Рита с мужем — тоже с белыми хризантемами, но штук двадцать, не больше. Но странно, Вячеслав Иванович вдруг почувствовал неловкость за то, что перещеголял, перебукетил родителей. Не мог толком понять, в чем неловкость, но чувствовал. И постарался поскорей отделаться от букета, положил поспешно цветы в открытый гроб.

Пришли соседки, та самая, похожая на мышку, сиделка, человек пять подруг из училища — вот и все. От малолюдья сделалось еще тоскливее. Господи, какое имеет значение, сколько народу на похоронах! Не собрание, где кворум. И все же Вячеславу Ивановичу хотелось, чтобы больше.

Сиделка подошла и спросила, поджимая губы:

— А его не известили?

— Кого?

Вячеслав Иванович искренне не понял.

— Его. Ну, отца ребенка.

Вот уж о ком Вячеслав Иванович не вспомнил ни разу! Как-то Алла называла по имени — нет, забыл.

— Нет. Да я и не знаю.

— Надо было бы. Особенно если через жену передать.

И отошла.

Зинаиды Осиповны не было. Вячеслав Иванович подумал, не обезножела ли та снова, но услышал громкий шепот соседок, что Зинаида Осиповна не решилась, испугалась, что не выдержит, что она дома готовит поминки, и они тоже на кладбище не поедут, отправятся ей помогать.