— Вы и сами раздевайтесь.

А Вячеслав Иванович и не ждал приглашения, уже расстегивал пальто.

Внутри квартира все же выглядела получше, но не так, как должна была бы, по понятиям Вячеслава Ивановича. Видно, Салов — первый ученик, которого Кондрашову удалось вывести на высокую орбиту: еще не успел поездить, обзавестись. Кабинетик совсем маленький, и все равно книги не полностью закрывали стены — а должны были бы до потолка, на темных дубовых полках, и сами книги больше темные, старинные, — вот это стиль для кабинета!

— Ну, показывайте, что у вас, — вздохнул Кондрашов, усаживаясь на простой жесткий стул и Вячеславу

Ивановичу пододвигая такой же.

Вячеслав Иванович достал драгоценную тетрадь.

— Вот. Чтобы вы посмотрели, что это подлинник.

А для вас я снял копию, чтобы оставить.

Два часа сегодня он трудолюбиво переписывал всю эту шахматную алгебру: некогда уже было к машинистке, да и нельзя ей доверить — наделает опечаток, а в шахматах нужна абсолютная точность! Переписал крупными печатными буквами и цифрами, так что читалось легче, чем в типографской книге.

Кондратов взглянул на подлинник только мельком — явно из одной вежливости, — сразу взялся за копию.

Вячеслав Иванович смотрел, как тот читает, и представлял, какие скоро появятся статьи о блокадном мальчике, совершившем настоящий творческий подвиг, о трагически погибшем большом таланте, погибшем, но успевшем оставить людям частицу своего вдохновения.

Читал Кондрашов минуты три, не больше. И протянул Вячеславу Ивановичу красиво переписанную копию.

— Знаете, это совсем детство. Даже не на уровне первого разряда. И нового совсем ничего. Хоть и для

того времени. Жалко, но такое дело.

Вячеслав Иванович вскочил с жесткого стула.

— Да вы же совсем не рассмотрели! Вы и шахматы не расставили!

— По такому случаю мне расставлять не нужно. Так что все это очень трогательно, но практического значения не имеет.

— Да вы представьте, в каких условиях это писалось! Голодный мальчик! При коптилке! Чернила замерзли! И не о хлебе думает, а о шахматах. Чтобы людям осталось! Вы читали приписку?!

— Да-да, я же согласен: очень трогательно. Но в партии имеет значение только сила хода. Кто нашел, при

каких обстоятельствах — не имеет значения. Если бы победы присуждались в зависимости от душевных качеств игроков, тогда другое дело. А так — только сила хода. Вот он написал: «белоэмигрант Алехин». Помилуйте, кто сейчас об этом помнит? Остались блестящие партии, которыми мы наслаждаемся, — вот и все, остальное не имеет значения. Так обстоят дела. Жаль, что разочаровал вас, но ничего не поделаешь.

Кондрашов встал — дал понять, что разговор окончен. И чаю не предложил.

Вот и триумф… Вот и талант…

Уже на улице Вячеслав Иванович усомнился: а что, если Кондрашов обманул? Понял, что имеет дело не с профессионалом, и решил присвоить вариант? Ничего не записывал? Но у шахматных мастеров всегда колоссальная память, целые партии знают наизусть — прочитал и запомнил. И теперь выдаст за собственную новинку! Нужно для контроля показать еще кому-нибудь. Кому? Через Сергея Ираклиевича больше нельзя (кстати, чьим потомком назвал его Кондрашов? Какой-то знаменитости? Сам Серж никогда не хвастал, своих шахматных знакомых у Вячеслава Ивановича не было. Но нужно кому-то показать, чтобы не оставаться в дураках!

Сергея Ираклиевича не очень хотелось видеть на следующий день на работе: ведь может начать расспрашивать, что сказал Кондрашов. Высказать подозрения, что тот хочет украсть вариант? Так пока никаких доказательств. Признать, что брат оказался никаким не юным талантом? Себе в этом не хотелось признаться, не то что Сержу.

Ну а с утра, когда заходил в мясной холодильник, поинтересовался, конечно, лосятиной. Чуть этот интерес не стал боком: на полу в камере положены деревянные решетки, и вечно они скользкие от крови и жира, потому что сколько ни ругались, а грузчики волокут туши, а не несут как положено, — ну Вячеслав Иванович и поскользнулся, ступив неловко, едва успел ухватиться за торчащую коровью ногу; полутуша от рывка съехала на пол, но он зато устоял, только чистый рукав приложил к говяжьему боку. После этого бы уйти, но Вячеслав Иванович поднял съехавшую тушу, посадив при этом еще и пятно на животе (до чего тяжелая штука — мясо!), потому что иначе не ощупать нижние, перещупал все — лосятины не было. Забрал, значит, приятель Борбосыча, так нужно было понимать?

Так бы Вячеслав Иванович и понимал, но часов около пяти, во время обычного затишья зашла к нему на кухню тетя Женя. Она здесь появлялась очень редко, стесняясь своего замызганного халата. И на этот раз тоже остановилась в дверях и стала делать Вячеславу Ивановичу знаки. Тот подошел с недовольным видом:

— Ну чего?

— Ты — чего? Бросил тогда мешок и с глаз. И сегодня не идешь. Чего надулся, как мышь на крупу? Троглодит твой что — больше есть не просит?

Вячеслав Иванович и сам не очень понимал, чего он обиделся позавчера на тетю Женю, но что обиделся — помнил, потому и не шел. Но смягчился, раз уж явилась сама.

— Да закрутился. Зашел бы еще.

— Во, смотри, чего тебе набрала. Пленки!

Мясные пленки — это, конечно, для Эрика лучший подарок. Вячеслав Иванович совсем смягчился.

— Ну, удружила, тетя Женя. Где достала? Пленки ж не по твоему цеху проходят!

Пленки бывали в разделочной, но Вячеслав Иванович часто не успевал уследить, и их растаскивали — у всех почти собаки и кошки.

— Да уж побеспокоилась ради твоего троглодита.

Со вчерашнего оставили.

Вячеслав Иванович не удержался, сунул руку в мешок— что за черт, пленки на ощупь были какие-то необычные. Ну ясно: лосиные! Вот куда девалась лосятина! Вот так приятель, сдавший на хранение!

— Кто это тебе оставляет?

— Да уж оставляют. Не без добрых людей.

Тетя Женя когда и знает, лишнего не скажет. Да и не так уж хотелось Вячеславу Ивановичу узнать. Ясно, что дела Борбосыча, а в них-то Вячеслав Иванович и не хотел вникать. Только прикинул для себя, что чистый выход из той полутуши кило сто, не меньше, да если из килограмма по десять порций, да за порцию рубля по два…

— Ладно, тетя Женя, спасибо тебе от Эрика. Гав-гав-привет.

— Другой раз заходи сам. А то как красна девица.

Мимо пробежала цыганистая Стеша, прыснула на ходу:

— Со старухами любезничает! Ой не могу, помру!

Тетя Женя плюнула вслед:

— Девицы нынче, тьфу ты, господи!

— Нашла девицу. Пробы негде ставить.

Вячеслав Иванович отнес мешок с пленками в раздевалку, еще раз пощупал — не потому, что сомневался в их происхождении, а чтобы прикинуть, как было выгоднее пустить лосятину. Холодной — вряд ли: в заливном специфический лесной запах скрадется; рублеными бифштексами неплохо бы или натуральными — это само собой. Но выход больше, если рублеными. Да, пожалуй, и жирновата лосятина для натуральных… А следует из этого, что не только со своими холодными закусками махинирует Борбосыч, значит и со сменщиками Вячеслава Ивановича дружно спелся. А реализация— через зал. Вячеслав Иванович живо представил всю механику: доверенный официант с многозначительной гордостью сообщает: «Только что завезли лосятинку, еще не успели вписать в меню». И начинаются ахи: «Прямо из леса! Настоящее мясо! Не помоями откормлены!» Хватают, кто и не пробовал никогда, кого потом будет воротить от запаха этого настоящего мяса из леса, — но заказ уже сделан… И снова сами собой закрутились подсчеты: чистый выход… да если из килограмма… да за каждую порцию… И очень было обидно, что хапают и не попадаются! Потому что, выходит, можно столько намолотить за один день легкой работы… Нет, Вячеслав Иванович предпочитал спокойный сон, но тем более обидно: Борбосыч со своими подручными стригут мешками капусту и точно так же спят в своих постелях, как честные люди, которые ради спокойного сна отказывают себе… И невольно мысль перекинулась на Зинаиду Осиповну Дубровицкую, на шоколадницу: пережила зиму сорок первого, эвакуировалась, может быть, и сейчас жива, а честные родители Вячеслава Ивановича умерли. Нет, не так просто обстоит дело со справедливостью.