Послышался щелчок замка во входной двери, и сразу же — уверенный четкий стук каблуков.

— Не ходит, а чечетку бьет, — проворчал Костис.

Дверь распахнулась — и весь проем заняла плотная фигура Клавы. Килограммов девяносто в ней наверняка.

— Привет, Славуля!

Вячеслав Иванович знал, что Клава его ценит как полезного знакомого, доставателя тортов, рыбы и прочего в том же роде.

— Здравствуй, Клаша.

Из дружбы с Альгисом он старался быть с нею приветливым.

— Прошлась — ну ничего! Могла и не выходить.

— Ну что ты, Клаша, а моцион?

— Ай, чтоб вас обоих с вашей физкультурой. Помешались совсем. Нет, чтобы взять сумку и по магазинам. Хоть бы польза. Вы тут бегаете, а в Пушкине, может, английские туфли выбросили!

Ну не доказывать же ей чего-то всерьез! Вячеслав Иванович сказал:

— Ты неблагодарная, Клаша: от бега гормоны стимулируются. А мужику без гормонов — никуда.

— Толку от ваших гормонов!

Альгис вдруг дернул острым плечом и выбежал, хлопнув дверью.

— Правда глаза колет, — сказала вслед Клаша.

— Я таких из мотора в чистом поле выбрасывал, — прогудел своим басом Костис.

— Ах, папаша, было б мне за тебя, а не за твоего сыночка!

В голосе Клавы прозвучала странная смесь досады и игривости.

— Ух, баба! — только и сказал Костис, выходя за сыном.

Вячеслав Иванович наблюдал сцену с интересом, точно дело происходило в театре. Ну и вдобавок снова радовался про себя, что не является действующим лицом. Предупреждал же он Альгиса! Теперь пусть не жалуется— сам виноват

А Клава, проводив глазами свекра, уставилась на Вячеслава Ивановича:

— Жалко, мы с тобой, Славуля, поздно познакомились. Уж я бы тебя не упустила, будь спок!

Вячеслав Иванович чувствовал себя в безопасности и ответил благодушно:

— У любви, как у пташки, крылья, как поется в популярной арии. Вдруг бы: два крыла — и в облаках?

— Не-ет, не упустила бы. Ты меня плохо знаешь, Славуля. Но еще не поздно узнать получше. Оказывается, не в такой уж он безопасности. И Вячеслав Иванович ушел в защиту:

— У меня ревнивая любовница.

— Не жена же.

В глухую защиту:

— Мы собираемся пожениться.

— Именно, что собираетесь. Если б хотели, уже б давно.

— Я, Клаша, такой галантный, что ношу женщин на руках. А потому выбираю маленьких.

— Да уж, на руках вас самих — что тебя, что муженька моего. Правда, что от дурной головы ногам нетпокоя.

Вячеслав Иванович решил уже, что отбил атаку, но Клава вдруг решительно шагнула к нему, на ходу сгибая руки, точно и в самом деле собралась поднять его на руки. Только этого не хватало!

Вячеслав Иванович живо вскочил и укрылся от внезапного натиска за обеденным столом.

— Нет уж, носи мужа. Он только и мечтает.

Клава остановилась, махнула рукой презрительно:

— Очень нужно. А ты трус, Славуля. Все мужики нынче трусы.

Надо было бы ответить так, чтобы запомнила! Есть же наверняка интересные факты про благоразумное отступление, но ничего не вспомнилось, и Вячеслав Иванович сказал только:

— Со всеми — ничего. Лишь бы не хуже всех, — и спасся через ту же дверь, что Альгис с Костисом.

Те стояли в кухне. Сейчас бы закурить — и были бы при деле. Но оба не курили и потому выглядели немного растерянными.

— Что, и тебя? — обрадовался Костис. — Ну, баба!

— Я-то уйду, а вы останетесь, — с превосходством сказал Вячеслав Иванович.

— Чего-нибудь придумаем, — утвердил Костис, бодрясь. Но бодрость его казалась искусственной.

— Давайте-давайте, напрягите мускулы головы.

В устах Вячеслава Ивановича это означало: «подумайте». Поговорку эту он когда-то услышал от одного туляка, с которым бежал вместе в сверхмарафоне из Таллина в Вильнюс через Ригу. Услышал и перенял. Альгис мрачно молчал.

Оставаться дольше было незачем. Попрощался Вячеслав Иванович так поспешно, что чуть не забыл торт в холодильнике. Вспомнил, когда уже был в пальто. Хорошо, что не пришлось возвращаться: он хотя и не верил в приметы, а все же лучше уходить сразу, с первой попытки. Не очень хотелось, но заставил себя заглянуть в комнату к Клаве.

— Пока, Клаша. Береги мужчин, они хрупкие!

— Да ну, товара этого! Заходи, Славуля. Альгис буркнул на прощанье:

— И какого рожна ей надо?

— «Ты этого хотел, Жорж Дантес!» — ответил Вячеслав Иванович, хлопнув Альгиса по плечу.

Есть такая цитата, один доцент ее очень любит, который постоянно заказывает Вячеславу Ивановичу наполеоны. В чем там дело, Вячеслав Иванович не знал: то ли это Пушкин сказал перед дуэлью, то ли царь Николай после дуэли, — но повторял, потому что звучало хорошо: и снисходительно, и убедительно. Смешно, но сам доцент сослался не то на Мольера, не то на Вольтера — неважно, на кого, ведь оба жили задолго до той роковой дуэли, — вот ведь даже ученые делают иногда совсем детские ошибки. Вячеслав Иванович уж не стал поправлять из деликатности.

А с тортом-картошкой за два дня ничего не сделается в холодильнике, Раков никогда не догадается, что не только что сделан.

И точно, торт был совершенно свежий, когда через день Вячеслав Иванович отправился на дачу к Ракову. В Комарове было безлюдно, снежно, чисто. Спущенный с поводка Эрик (нельзя же было за город без Эрика!) убежал вперед по тропинке, проложенной между сугробами. В лучах словно отмытого солнца, от какого отвыкаешь в городе, крошечными радугами сверкали снежные кристаллы, а в тени заборов и деревьев тот же снег лежал синими, даже почти фиолетовыми пластами.

Справляясь с подробно нарисованным планом, он легко нашел дачу Ракова. Ход от крыльца к калитке был свежепротоптан. Вячеслав Иванович толкнулся, калитка оказалась не запертой. Весело раскрашенный дом — стены морковного цвета, крыша зеленая — словно бы приглашал войти, и Вячеслав Иванович бодро двинулся по тропинке. Эрик успел вернуться из дальней разведки и теперь трусил следом. Вячеслав Иванович привязал его сбоку у крыльца, так, чтобы если кто пойдет, мог бы пройти свободно: достаточно ведь встречается неумных людей, которые, боятся собак, — а сам толкнулся в заботливо обитую — утепляется хозяин! — дверь; дверь оказалась не запертой, как и калитка.

Очутился он в полутемных холодных сенях; постучал в следующую, тоже утепленную дверь, не получил ответа, толкнул и ее, навстречу пахнуло печным теплом, запахом свеженаколотых дров, борща. Посреди комнаты стояла низкая железная печь — та самая буржуйка, основа блокадного быта, виденная до сих пор Вячеславом Ивановичем только в кино. От нее наискосок тянулась толстая черная труба дымохода. Сквозь морозные узоры на стеклах в комнату било солнце, и масленисто блестевшая круглыми боками буржуйка казалась нарядной и праздничной. Прямо на ней разогревалась кастрюля, из которой и шел заманчивый запах борща. В комнате никого не было.

Вячеслав Иванович, наклонившись, осторожно прошел под дымоходом и двинулся дальше к еще одной двери. На этот раз на стук откликнулся живой голос:

— Входите, не стесняйтесь!

В следующей комнате все было бело от бумаги! Листы на стенах, на столе, на стеллаже, на полу даже. На листах рисунки, все сплошь лица, изображенные черными толстыми линиями, но первое впечатление — бело! И странное сооружение посредине комнаты, с блестящим полированным валом и огромным черным колесом сбоку, только подчеркивало царствующую белизну.

Хозяина Вячеслав Иванович заметил не сразу. Тот сидел позади сооружения с колесом — седой, в выцветшем, а потому почти белом халате. На плече человека сидела белка. Она первой повернула голову в сторону вошедшего, бойко взглянула на Вячеслава Ивановича, пробежала по руке хозяина, с руки на колесо, с колеса на оконную занавеску — миг, и выскочила в открытую форточку. Только после этого повернул голову и седой ее хозяин.

— Здравствуйте. Вы ко мне?

Сказано было без всякого удивления, точно сюда то и дело приходят незнакомцы. Только вот голос Вячеславу Ивановичу не очень понравился: высокий, словно мальчишеский, — он-то любил в мужских голосах низкие регистры.