Академик Пирожков стал думать дальше, как выйти из блокады. Он придумал: надо подпилить снизу острова, на которых раскинулся Ленинград, острова превратятся в огромные плавучие корабли и прорвут блокаду.
Так сделали. Корабли-Ленинграды двинулись в залив, огромные и грозные. Первым плыл Васильевский остров и палил из всех пушек. За ним Петроградская сторона. Сбоку ЦП КО, как эсминец сопровождения. Встречные линкоры и подлодки гитлеровцев разбивались и тонули. А минные поля нипочем. Грозные корабли-Ленинграды выплыли в море и ударили прямо по Германии. Гитлер от страха обделался кровяным поносом. Его посадили в клетку, возили и всем показывали. А кормили по иждивенческой карточке, чтобы знал, гад!
Но и это не все! Вслед за литературным рассказом шли три страницы, исписанные шахматной алгеброй. Попадавшиеся редкие слова: «если, то…» или «в случае, следует…» не делали текст более понятным Вячеславу Ивановичу, который хотя и играл немного в шахматы, но теорией не занимался никогда. То есть он знал, конечно, нотацию и мог расставить на доске записанную партию, но бесконечные разветвления вариантов, все эти «в случае, следует…», в которых и заключен для мастера весь интерес, приводили его всегда в растерянность— он не мог уследить за вариантами, терял нить и отчаивался. А тут три страницы сплошных вариантов, записанных тем же почерком, что и «Вечный хлеб». Не зря же и в дневнике матери упоминается, что Сережа занимается во Дворце пионеров, что его хвалили… Бедная мама, понадеялась, что на одаренных детей дают добавочный паек. Конечно, одаренный, раз мог исписать вариантами три страницы!
А в конце после всей алгебры приписка:
Я нашел во французской защите совсем новый ход, сильное усиление. Если я умру или погибну, чтобы оно не пропало. Прошу тогда переслать этот ход и весь анализ нашему чемпиону Ботвиннику. Пусть он применит этот ход против белоэмигранта Алехина, выиграет у него и станет нашим советским чемпионом мира!
Да, если Сергей в тринадцать лет находил новые ходы в дебюте, он бы и сам стал гроссмейстером! Чемпионом! Мало сказать, что в тринадцать лет, — в каких условиях! Это же при коптилке найдено и записано! Мороз в комнате. А паек… И надо же, чтобы после того, как пережил самое отчаянное время, попал под осколок! Вот уж несправедливость судьбы.
Время уже перешло за час ночи — Вячеслав Иванович и не помнил, когда он так поздно ложился. Эрик давно храпел на своей подстилке. А Вячеслав Иванович был еще наполовину там, на Красной Коннице… На полметра промахнись осколок — и все сейчас было бы иначе! Почему-то Вячеслав Иванович был уверен, что они с братом жили бы вместе, никакие жены, никакие дети их бы не разлучили… Обычный вечер, знаменитый гроссмейстер Сергей Петрович Сальников только что вернулся из Испании, где выиграл турнир. По привычке сидит за полночь, пишет большую книгу— учебник дебютов. Недавно под влиянием младшего брата он бросил курить и начал бегать: понял, что иначе не сохранить хорошую форму. Но осталась потребность занять чем-то рот, поэтому перед ним блюдце с мелкими конфетами. Завтра с утра у гроссмейстера Сальникова назначено интервью с корреспондентом «Совспорта», надо бы напомнить, чтобы не проспал, завел будильник, но Вячеслав Иванович не решается отвлечь брата, понимает, что тот сейчас весь ушел в переплетения вариантов. Раз или два он неосторожно обращался к брату, когда тот думал, так тот не сразу понимал, где находится, с кем говорит, — такая совершенная концентрация мысли!..
Когда Вячеслав Иванович наконец улегся, его обступили сумбурные сны. Грызущий почему-то ногти мальчик-чемпион, передающий по радио ходы матча с Ботвинником, — и оглушительно тикают шахматные часы, потому что в них вставлен метроном… Женщина, такая закутанная, что невозможно рассмотреть, мама это или не мама, скользит по обледенелой лестнице и никак не может подняться на третий этаж, и плачет, что никогда не накормит оставшихся наверху детей… Руки, руки, руки, жадно обламывающие съедобные красные кирпичные стены… Но упорнее всего — под торжествующую музыку Глиэра — палящие из всех пушек прекрасные и грозные корабли-Ленинграды!
6
После того как заснул так поздно, был соблазн проспать, расслабиться, не бежать полный четвертак. Но коричневая тетрадь лежала на столе под лампой — забыл выключить, и лампа так и горела всю ночь, — потому невозможно было расслабиться, пожалеть себя. Выпал снег, и бежалось тяжело. Но Вячеслав Иванович даже радовался этой дополнительной трудности и, злясь на собственную слабость (вообще-то мнимую, раз все-таки встал, все-таки бежит, — но раз бежалось тяжело, значит все-таки слабость!), твердил себе на бегу: «Так и надо! Так и надо! Терпи! Терпи! Перетерпливай!»
Так и на работу пошел, неся в себе эту злость: на свои слабости, но и на чужие тоже. В раздевалке противно пахло потом — не иначе только что переоделся этот деятель Борис Борисович. Вячеслав Иванович брезгливо открыл форточку. Кроме него, зимой никто не открывал форточку, все боялись простуды и не понимали, что простуда не от свежего воздуха, а от плохого здоровья — всех этих курений, обжорств, лености! В раздевалке больше никого не было, некому было возражать против форточки — а то бы Вячеслав Иванович выдал под настроение!
Он открыл свой шкафчик и, как всегда, с удовольствием посмотрел на наклеенные с внутренней стороны дверцы вырезки из спортивных журналов — всё сплошь бегуны, всё знаменитые стайеры и марафонцы. Почти все оклеивали изнутри свои шкафчики журнальными глянцевыми красотками — и как не надоест? Если бы любовницами — другое дело, тогда бы есть чем гордиться; но ведь самым развязным здешним лабухам-джазистам, не говоря о халдеях, до этих красоток как до неба, и своим вынужденно платоническим любованием они только напоминают о разделяющем расстоянии — зачем?
Переодевшись, Вячеслав Иванович, как обычно, пошел сначала на склад, в холодильник: посмотреть, что завезено. Вообще-то мясо и рыба на сегодня уже вынесены в цехи, чтобы разморозились за сутки, но Вячеслав Иванович хотел знать перспективу на ближайшие дни, а проще — любил он продукты во всех видах, и для него лишний раз полюбоваться, прикоснуться — удовольствие.
И на складе уже побывал Борис Борисович — его запах перешибал даже корюшку в рыбном холодильнике! Еще б ему здесь не побывать: большой специалист по рыбе! Вячеслав Иванович старался не лезть в чужие дела, не знать того, что его не касается, и все-таки против воли знал почти точно, что тому деятелю везут откуда-то неучтенную рыбу, которую тот реализует и через зал, и через отдел полуфабрикатов. Но если бы Вячеслава Ивановича спросили официально, он ничего не знает, потому что доказательств у него нет, а слухи, хоть и достоверные, все-таки только слухи. Доказательств у него нет, и не хочет он иметь никаких доказательств, не хочет ничего общего с такими махинациями, спокойная совесть дороже миллиона, он хочет быть уверен, что всегда будет просыпаться дома, а не в диезнике. (Слово пустили лабухи, потому что знак диеза в нотах похож на решетку.) А Борис Борисович — имя это вдруг естественно сократилось в Борбосыча, и давно пора, сколько можно именовать так длинно и торжественно! — пусть живет как хочет, в меру смелости и совести, а если его когда-нибудь прихватят, Вячеслав Иванович жалеть не будет. Заявления на Борбосыча он писать не станет, он не доносчик: ябедничать подло, это он твердо усвоил с детдомовских лет; специально придуман ОБХСС, чтобы копать под таких, как Борбосыч, это их работа, вот пусть и работают.
В рыбной кладовой Вячеслав Иванович вполне одобрил судаков, нужно будет их пустить по-польски, и двинулся оттуда в мясную — годами отработанный маршрут, всегда от рыбы к мясу, а не наоборот, — точно так же, как всегда в саду не задумываясь бежал по часовой стрелке. Многие накидывают ватники, когда заходят и в мясную, и в рыбную камеры, но Вячеслав Иванович входил в одном халате, чем даже чуть-чуть гордился: зря он, что ли, закаляется каждый день?
