— Нет.
— Время не пришло, глаза не открылись. А теперь и молодых много, и наука бессмертие души доказывает.
Подобные прения Вячеслава Ивановича не интересовали, он и отвечать не стал.
— Ну как знаешь, как знаешь. Сроки не настали. А ты бы сходила, Аленька, ради меня.
— Схожу, бабуля, конечно, схожу!
Алла вскочила, снова поцеловала старуху в нечесаную голову, но хоть отошла от нее после этого.
— Нет, не могу, ну что мы так сидим! Давайте чаю! Дядя Слава!
Алле Вячеслав Иванович не мог отказать. И впервые за этот вечер устыдился, что пришел с пустыми руками. Выставить бы сейчас для Аллы торт-сюрприз с мороженым внутри! Тем более что удивить ее будет довольно трудно: племянница доставала из холодильника красную рыбу, красную икру.
— Это папа шлет с Камчатки. Вместо писем. Придет лейтенант, оставит пакет: рыба есть, письма нет.
— Тоже интересная новость. Получше письма.
— А мне бы письма! Сама там жила, рыбы этой наелась! А икра вообще — бр-р! Скользкая, как лягушка. Держу для бабули и для гостей.
И она сильным привычным движением придвинула к столу старухино кресло.
А на прощание пришлось-таки хоть слегка, хоть в щеку, а поцеловать Зинаиду Осиповну. Пришлось для Аллы: чтобы не обиделась за свою любимую бабулю, не насторожилась против нового дяди. Скоро сама поймет, что у нее за бабуля, а пока — надо.
В прихожей он задержался, взял племянницу за запястье — жест, о котором мечтал все время, пока пили чай, — и сказал странным горловым голосом, каким говорил, может быть, раза два в пору первой влюбленности:
— Ну, а ты-то как живешь? А то все о прошедшем да о прошедшем. Лет-то тебе сколько?
— Восемнадцать недавно, дядя Слава.
— А голос уже прокурила, — не удержался он от морали, хотя все был готов ей простить, лишь бы чаще слышать ее хрипловатое «дядя Слава». И привычная отчужденность от беременных исчезла: Алле все идет, у нее все иначе!
— А мне нравится. А то не голос был, а расстройство: как у пионерки. Да все теперь курят, чего ж я.
— Ладно. Занимаешься-то чем?
— Учусь на дошкольницу. На дошкольную воспитательницу. Хотела в Герценовский, да пролетела. А-а, все равно. Малыши, может, и лучше.
— А Зинаида Осиповна совсем не встает? Все на тебе?
— А чего делать? Три года. Был жив дед — на нем. Теперь на мне.
— Ловко устроилась!
Не хотел он говорить этого, да вырвалось само собой. Алла сразу насторожилась, высвободила свою руку, отступила на полшага.
— Она не устраивалась, она заболела. Перенесла столько!
Перенесла, оказывается! Тоже — переносчица! Ладно, скоро Алла сама узнает.
— Тебе ж учиться. А скоро — вон. Он кивком указал на ее живот. Но Алла отмахнулась беспечно:
— Тогда-то свобода — декрет!
— Смелая ты. Значит, приходи дневник читать. И просто.
— Ага, приду. — Она рассмеялась: — Ну, кино: здрасьте, я ваша дядя!
Он снова взял ее за запястье и крепко, по-настоящему поцеловал. И снова она толкнула его твердым животом — и даже приятно это может быть, оказывается.
На обратном пути он почти и не вспоминал о старухе— только в связи с Аллой. Совсем еще наивная, хоть и курит и говорит хриплым голосом: не понимает, что старуха ловко устроилась, превратила девочку в сиделку!.. И ребенок будущий… Что-то не чувствуется в доме мужчины, и обручального кольца нет. Готовится стать девушкой-матерью? В наше время ничего страшного, конечно: Вячеслав Иванович не раз слышал о женщинах, которые хотели ребенка, но решительно не хотели при этом замуж (во всяком случае, так утверждали вслух), — но обычно такое желание приходит позже, годам к тридцати… И Вячеслав Иванович тут же вознегодовал на неведомого ему соблазнителя. Родители живут себе на Камчатке, подкинули ребенка под присмотр эгоистичной старухе — и пожалуйста! Был бы раньше рядом он, законный дядя, он бы не допустил! Каким образом он смог бы не допустить — неизвестно, но — не допустил бы и все! Он и о сестре почтинедумал, так был поглощен Аллой. Словно сестра выполнила свое основное назначение: родила дочку — и больше не нуждалась в братской поддержке. Только когда уже пришел домой, подумал, «то нужно все-таки написать Маргарите туда, на Камчатку. Сразу же и написал.
За всю свою жизнь он никогда не писал родственных писем, но постарался, и получилось с чувством, как и нужно:
Здравствуй, дорогая сестренка Рита!
Пишет к тебе твой родной брат. Не сводный какой-нибудь, а родной по отцу и матери. Ты удивлена, но так оно и есть на самом деле. Нас разметала проклятая война, и из-за нее оба мы думали столько лет, что нет у нас ни сестер, ни братьев. Но такой удивительный факт, что мы родные. Я пересылаю тебе копию дневника нашей мамы, который она завела в самое страшное время, и где ты прочитаешь про себя, как мама вдохнула в тебя свою жизнь. А я уже познакомился с твоей чудесной дочкой, своей племянницей…
И еще на три страницы. И хорошо, что он переплатил за срочность и машинистка тут же при нем перепечатала и дневник мамы, и рассказ Сергея, — теперь сразу и приложил к письму. А сам про Зинаиду Осиповну не добавил ни слова: пусть сестра читает и судит. Там в дневнике написано про случай с шоколадом не очень понятно, но, если захочет, пусть сестра пишет и спрашивает.
8
Нужно было отвезти обещанную копию и Ракову.
Поехать на свежий воздух очень бы полезно и Алле, ну и вдобавок приятно с нею побыть, приятно и похвастать перед Раковым племянницей, — поэтому Вячеслав Иванович позвонил, позвал. Но Алла сказала, что и в училище своем занята, и бабушку не может оставлять надолго, — вот оседлала старуха! Пришлось ехать без Аллы, и сразу радость от поездки была испорчена. Хотя Алла и пообещала очень скоро зайти, это утешило слабо.
На этот раз он испек для Ракова вафельный торт с безе и орехами — все, кто пробовал, всегда говорят: Совсем как «Киевский»!», чем обижают Вячеслава Ивановича: он-то знает, что его торт лучше «Киевского»!
Входил он к художнику уверенно, чувствуя себя щедрым дарителем: ведь вполне мог и не снимать копию — взять себе дневник по законному праву, и все.
А ведь понимающий человек гордиться должен, если имеет такое! Ну а Раков как раз и есть понимающий.
Эрика он привязал на старом месте у крыльца и, не стучась, вошел в первую комнату с буржуйкой. Буржуйка топилась, но никакой кастрюли на ней не стояло на этот раз. Из мастерской слышались голоса. Вячеслав Иванович снял пальто и, как свой человек, уже раздетым постучал в мастерскую — и даже чуть усмехнулся, услышав мальчишеский голос хозяина.
В мастерской кроме художника оказалось двое гостей: маленькая очень энергичная женщина — ее-то голос и слышался больше всего через дверь — и при ней крупный мужчина, и высокий, и толстый, но рыхловатый.
Все повернулись к Вячеславу Ивановичу, и он гордо поднял коробку с тортом:
— Здравствуйте! Вот, как обещал: полная копия.
Он положил папку с копией дневника на печатный станок и рядом поместил торт.
— Ах, Иван Иваныч! — восхитилась дама. — Что за искусители ходят к вам! А я зареклась против сладкого. И Степе ни к чему.
— Он кудесник! — Раков произнес это с такой гордостью, будто это он сам — кудесник. — Знакомьтесь. Вот только не знаю, каким именем вас и представлять.
— Зовусь по-старому, чтобы не запутать знакомых. А настоящее храню про себя.
— И правильно! — сразу подхватила маленькая женщина. — И правильно делаете! Хотя не знаю, в чем дело, все равно правильно. Помните? «Молчи, скрывайся и храни и чувства и мечты свои…»!
— Не так, Люка: «Скрывайся и таи»— утомленно сказал мужчина.
— Будешь со мной спорить! Я же на всех вечерах декламировала. «Скрывайся и храни». И по смыслу.
— «Таи», — с грустным упрямством повторил мужчина.
— Иван Иваныч, скажите хоть вы ему!
— Мне жаль, но все-таки «таи». — Раков развел руками.
