Да и больно это оказалось. Вячеслав Иванович старался сдержаться, а все-таки заплакал.
— Ну-ну, старичок, надо перетерпеть. Когда тебя отделывали, небось, было больнее.
Что значит «отделывали»? Или так называется лечение?
— Я же был без сознания.
— А-а. Ну и хорошо. Только, значит, не запомнил их? Да, ты ж совсем не помнишь! Ну и пусть их ищет милиция, ей за это деньги платят.
«Ищет их… не запомнил их…» Что-то не сходилось,
— А где это было?
— В твоем любимом саду. Вот уж думал, там самое тихое место! Да в такую рань. Хулиганы, наверное. Или у тебя смертельные враги? Может, за девочку?
А Виктор Павлович говорил… Значит, обманул? Обман поразил больше, чем известие о врагах или хулиганах. А про ногу? Сказал, что не паралич. Тоже обманул?
Это было бы так страшно: остаться на всю жизнь с мертвой ногой, — что никаких других мыслей больше не появлялось. Альгис растирал мышцы, из которых вытекла вся сила, и каждое его движение радовало, как радует голодного глоток пищи: еще один шанс, что нога снова пойдет, еще один, еще… Пусть больно, зато шансы!
И когда Альгис снова накинул одеяло, сказав: «Ну вот, поработал во имя старой дружбы», — сделалось обидно, что массировал так мало — дал так мало шансов.
Даже об Эрике не вспомнилось. Только когда Альгис спросил, и как бы с укоризной спросил:
— Что ж твой хваленый Эрик тебя не защитил? Такой амбал! — Вячеслав Иванович вспомнил про Эрика.
(Еще промелькнуло смутное воспоминание, что есть какой-то интересный факт про амбала, но сейчас не интересовали интересные факты.)
Вспомнил — но не так уж слишком взволновался.
— А где же Эрик? Раз в саду, значит, я с ним.
— Вот это не знаю, старик. Загрызенные тела нападавших вокруг тебя не валялись, это точно.
— Ты зайди, спроси там в саду, хорошо? Там женщины, которые метут дорожки, — у них спроси, хорошо?
— Даже и не стал бы на твоем месте, старик: что за пес, который позволяет избивать хозяина! Да и со временем у меня… Ладно, пошлю Костиса, ему-то делать нечего. Но его счастье, если был с тобой: дома запертый он за эти две недели точно концы бы отдал, хоть и жирный он.
— Как — за две недели?!
Ведь только вчера — ну, позавчера — приходила Алла, познакомилась с Альгисом и еще с кем-то — с Клавой…
— Как за две недели?!
— А тебе еще здесь не объяснили ситуацию? Вечно врачи темнят. Ты-то не маленький. Ты ж две недели провалялся без памяти. Точнее — двенадцать дней. На седьмой только день я тебя здесь нашел. Звоню и звоню — никого. Наконец думаю: странно! Ну позвонил в «скорую». Вот так, старик. Так что заново родился.
— А Новый год?!
— Уже и старый встретили.
— А как же Алла? Ей же скоро! Она же не знает! Думает, наверное, что не интересуюсь! Обиделась!
— Алла твоя… Не знаю. Откуда я знаю!
Хотя Альгис и рассердился при расспросах про Аллу: не иначе, предчувствуя новую просьбу, а он и так занят, — Вячеслав Иванович все же попросил:
— Позвони ей, хорошо? Спроси. Если нет дома, спроси соседку. Я тебе телефон…
И продиктовал наизусть — помнит без всякой записной книжки!
— Попробую, — неохотно сказал Альгис. Видно было, что неохотно. И тут же сам стал напрашиваться еще на
одно поручение: — Может, и Ларке твоей позвонить? Как ты говоришь? Беженетке?
Возможность появления здесь Ларисы по-настоящему испугала. Вячеслав Иванович резко мотнул головой, забыв, что ему лучше не шевелиться, — и снова чуть не заплакал от безжалостной боли! Она как змея, эта боль: притаилась и ждет — и бросается при малейшем движении. А из-за чего эта последняя боль? Из-за Ларисы! Вот навязалась!
— Нет! Только чтоб не она! Чтоб не узнала!
Ну да, навязалась. Но почему он так испугался, он и сам не понимал.
— Не буду звонить, о чем речь. Ну все, старик. Тогда до завтра.
Альгис ушел довольно поспешно. Занят, что поделаешь. У него же клиенты по вечерам.
Оставшись один, Вячеслав Иванович думал об Алле. Думалось хорошо — и забывал себя, даже страх остаться паралитиком отошел. Думал об Алле, потом обо всей своей семье, потом отдельно о Сергее.
И когда снова вспомнилось собственное положение, паники не было. Потому что продолжал думать о Сергее, о том, как он сидел за шахматами. Ведь просто передвигать фигуры было проблемой: голыми пальцами — холодно, в перчатках — неудобно. А он не просто передвигал, он думал. И если в их семье такая воля, не могло же все достаться старшему брату! Что-то выделилось и на его собственную долю. Сергей в таком положении не сдался бы. Ведь при всяком таком повреждении что нужно? Тренировать! Среди своих ребят-сверхмарафонцев Вячеслав Иванович об этом наслышан. Тренировать!
Рассказывали об одном итальянце, который во время войны несколько часов тонул в ледяной воде, после чего у него отнялись ноги. Так вот тренировкой он не просто восстановил движения, но стал бегать и бегает до сих пор, по тридцать километров в день в свои семьдесят лет! Вот что такое тренировка. И Сергей смог бы, как тот итальянец. Нужно повторить движение сто тысяч раз — он бы повторил! Нужно миллион — повторил бы миллион! Но добился бы, пошел бы снова, побежал! Так почему не сможет и Вячеслав Иванович? Раз братья, должно быть в нем что-то фамильное! Тем более столько лет тренировался — теперь-то и должны сказаться все тренировки, все марафоны!
Вячеслав Иванович постарался пошевелить пальцами омертвевшей ноги. Ничего не вышло, только разбудил боль. Да и не могло с первого раза выйти — с тысячного, с десятитысячного!
С тем Вячеслав Иванович и заснул: уверенный, что сможет, что дотренирует ногу до нормального состояния, — ведь Сергей бы смог! Нужно только сюда коричневую дерматиновую тетрадь — чтобы перечитывать, чтобы заряжаться волей…
На другой день ближе к вечеру опять появился Альгис. Вячеслав Иванович так ждал его — вернее, так ждал новостей, которые он должен был принести, что, забыв про боль, весь подался навстречу! И удивительно: почти не почувствовал боли, хотя днем заплакал — слаб он стал на слезы — от гораздо более робкого движения.
— Ну что?! Я думал, Алла прибежит, если еще не… Родила, да?!
— Сейчас, старик. Я ведь как ходячая газета. — Альгис уселся на стул — как-то тяжело, словно под бременем новостей. — Ну во-первых, Алла. Родила, но не здесь. Приезжала ее мать, выходит твоя сестра…
— Рита!
— Ну да! Приезжала Рита и забрала ее к себе на Камчатку. Там сразу и родила. Мальчик. Назвали Артемом.
— Как же? Она же здесь учится!
— Так решили. Чтобы рядом бабушка.
— Ну да. Здешняя-то эта тетка, шоколадница, от нее нет проку, за ней самой… Ну да. Вообще-то правильно, но
жалко. Был бы здоров, я бы мог…
— Рита к тебе заходила, так и ушла ни с чем: у тебя темно, заперто. Ну и улетела. Она ж не знала.
— Надо им написать! Поздравить, объяснить. Только я не знаю, как смогу…
— А ты продиктуй мне. Знаешь, как в старину неграмотные. Все и объяснишь: про свои раны и про свои волнения. И я могу приписать как живой свидетель: «Очень волнуется, только об Алле и спрашивает!» Напишут тебе, не волнуйся. Они же понимают, что для тебя сейчас хорошие новости — лучшее лекарство. Напишут.
Вячеслав Иванович счастливо улыбнулся, точно уже держал в руках письмо с Камчатки. Улыбнуться тоже было больно, напряжение губ и щек отдавало в затылок, но приятнее улыбаться, хоть бы и через боль, чем лежать безболезненным сычом.
— Ага! Прямо сейчас! «Дорогие Аллочка и Рита!..»
— Погоди, потру тебя сначала. А во-вторых, про Эрика. Тут твой эскулап меня уговаривал: надо подготавливать, надо скрывать… А я считаю, ты взрослый мужик, а не баба, и уже не такой тяжелый… Да чего готовить, все равно узнаешь. В общем, видел он этих, которые тебя. И погнался. Ну и его, как тебя — чем-то вроде лома: ноги переломали, пробили голову. Выходит, зря я вчера: он все честно, по-собачьи. Просто в стороне его нашли, не рядом с тобой. Значит, погнался, уже когда уходили.
