Таня повернулась к Вячеславу Ивановичу:

— Они сейчас будут всякие процедуры… Всякие действия… Вам лучше не надо. Не смотреть.

И он сразу, с радостью даже покорился! Чтобы не мешать! Чтобы поскорей!

— Да-да. Только я близко. Если вдруг нужна кровь — то я. Вы им скажите, Танечка. Мы же кровные родственники.

Он вышел в коридор. Стульев здесь не было и он прислонился к стене, приготовившись долго ждать. Пожалуй, больше он сейчас ничего сделать не мог. Но уже сделал! Если бы не накричал на самодовольную заведующую, не притащил ее к кровати Аллы — была бы сейчас здесь бригада?

Равнодушно подумалось о том, что так и не пошел на работу, — впервые вспомнил. Ну и пусть, пусть хоть увольняют. Даже рад он был бы каким-нибудь неприятностям, потому что они каким-то странным образом связались в его сознании с состоянием Аллы, и выходило, что его неприятности — искупление за ее выздоровление.

Впервые подумалось и о родившемся младенце. Полагающихся чувств он к младенцу не испытывал — хотел бы, но не получалось. Наоборот, думалось о младенце с досадой, потому что хотя тот и невинен, как всякий младенец, в нем первопричина теперешнего состояния Аллы. Но все-таки в младенце родная кровь! Ну а раз чувств не было, Вячеслав Иванович стал обдумывать ситуацию сугубо практически; не захочет ли Рита забрать его туда к себе, на Камчатку?.. И тут же Вячеслав Иванович испугался своей мысли: ведь он как само собой разумеющееся исключил участие Аллы в выращивании младенца! Он стал уверять себя, что такое предположение естественно: ведь сейчас часто детей растят не матери, а бабушки, потому что матери заняты на работе, а когда одинокие — то и устройством личной жизни, только в этом смысле он и подумал, что Рита может забрать младенца!.. А ведь Рита еще ничего не знает. Нужно послать ей телеграмму.

Медлить с телеграммой было нельзя, потому что если что-нибудь случится — он так замаскированно и подумал, уходя мысленно от страшных прямых слов, — Рита ему не простит промедления. Но и как уйти отсюда, с поста в коридоре? Вдруг он понадобится? Кровь перелить или еще зачем-то. Да и как вернуться назад, если он выйдет из больницы?

Он решил подождать, не отходить пока отсюда — и правильно сделал. Скоро из родильного зала, превращенного в отдельную палату для Аллы, вышел тот самый врач, который приехал во главе бригады. Осмотрелся и подошел прямо к Вячеславу Ивановичу:

— Где тут у вас курят, а?

Значит, принял Вячеслава Ивановича за здешнего врача, не обратил внимания на полосатые пижамные брюки, — или решил, что акушерам принято ходить в полосатых брюках?

Вячеслав Иванович не знал, где здесь курят, но не хотел выдавать себя и указал наугад в конец коридора. Приезжий врач пошел туда, и Вячеслав Иванович двинулся за ним, впервые пожалев, что не курит.

В конце коридора оказалась дверь на лестницу — ну что ж, самое место для перекура.

Врач достал сигарету для себя, протянул пачку Вячеславу Ивановичу,

— Спасибо, бросил. Подышу немного вашим дымом.

Трудно было говорить вот так — равнодушно и непринужденно, — но Вячеслав Иванович заставил себя, понимал, что нужно, и заставил, как заставлял себя терпеть на сверхмарафонах где-то после шестидесятого километра.

— Да, бросил, спасибо. А дым — ну ничего.

— Я вот тоже хочу бросить, никак не решусь. А полнеть не начали?

Как можно спокойно говорить о таких вещах, когда здесь рядом в таком состоянии… когда только что отошел от постели… Но нужно терпеть, потому что, если врач догадается, что говорит с родственником, правды не узнаешь.

— Начал бегать, когда бросил.

— Тогда конечно. Сколько воли отпущено на одного человека: и курить бросили, и бегать начали.

— Ничего особенного… Ну как больная? Вытянете?

— Стараемся. Билирубин высокий, канальцы, конечно, забиты. И что за страсть цельную кровь давать? Да еще наркозом потом, как обухом!

Вячеслав Иванович понял из этого, что специальная бригада хотя и приехала, это еще ничего не гарантирует. И еще: что операция не только не помогла, но прямо навредила!

Приезжий врач сделал еще несколько затяжек, потом сказал:

— А может, и не надо бросать? Успокаивает же эта отрава. А в нашем деле, если бы нечем успокаиваться, так еще хуже, а? Легкие коптим, зато нервам легче.

Вячеслав Иванович ничего не ответил: такие проблемы его сейчас не занимали.

Врач докурил сигарету, повертел в руках окурок, ища, куда бросить, не нашел, сунул в пачку.

— Ну, пошел дальше ваши грехи замаливать. То есть не ваши лично… Жена у меня на старушечьем отделении ординатором — вот там работа спокойная. Они и термин пустили: «Плановая смерть». А когда с молодыми…

Не договорил, махнул рукой и ушел.

Вячеслав Иванович остался.

Лучше бы он не разговаривал с этим приезжим врачом, лучше бы верил во всемогущество бригады. А теперь что же? Ждать внеплановую? Ну не может же быть! Не может! Только вчера — такая веселая, такая храбрая!

Кто из нас готов к внезапному удару судьбы? Каждый знает, что и под машины люди попадают, и тонут, и горят, — но и каждый же уверен, что ни с ним, ни с теми, кого он любит, такое случиться не может. Не может, и все тут!.. Когда-то у Вячеслава Ивановича долго лежала баночка исландской селедки. А когда наконец собрался ее съесть, увидел, что банку раздуло, — это называется бомбаж, бомбажные банки полагается безусловно уничтожать. Но Вячеславу Ивановичу сделалось жалко: он и вообще терпеть не мог выбрасывать продукты, а тем более исландскую селедку, которую очень любил. Он вскрыл банку, ничем плохим селедка не пахла— он и съел. А испугался, только когда съел: ведь это же классический признак ботулизма, смертельного яда, им и в училище про него твердили, и потом приходилось пересдавать санминимум. А что не было запаха — так и не должно было быть! Прекрасно все знал про ботулизм— и съел. Ну почему? Сам себя спрашивал в тоске и испуге: ну почему?! Да потому что не верил, что такое экзотическое отравление может случиться с ним. С кем-то другим — пожалуйста, но не с ним. Два дня он прислушивался к себе, пугался мимолетных странных ощущений то в голове, то в ногах… А на третий наконец успокоился. Он оказался прав: не мог он проглотить этот редкостный ботулизм! Но то отравление, вещь вполне возможная и в наши дни, — но уж в родах-то женщины больше не умирают! Это далекое прошлое, это судьба субтильных княгинь Болконских: родильная горячка. Теперь наука победила, все равно как победила чахотку, которая прежде безжалостно косила юношей бледных со взором горящим… Нет, не может быть, спасут Аллу!

Сколько-то он еще прослонялся в коридоре, потом вернулся в родильный зал. Вокруг одинокой кровати Аллы стояли высокие штативы, на которых висели баллоны с жидкостями разного цвета. От баллонов тянулись трубки к ее рукам. Значит, лечат, борются, спасают! Около кровати сидела одна Таня. Бригада собралась в другом углу зала около стола. Вячеслав Иванович и не замечал там раньше никакого стола — и вдруг стол. Обжились, устроились. Значит, надолго?

Алла лежала с закрытыми глазами, но дышала довольно ровно.

— Заснула, — шепнула Таня. — Мы немного подкололи.

— А моча?!

— Мочи нет.

Значит, все напрасно?

— Значит, все напрасно?! Но что делать?! Надо же делать! Может, еще кого? Лучшего профессора?! Лекарств?!

— Все лекарства есть, они привезли, — грустно сказала Таня. — И специалисты они. Они практики, каждый день с этим, лучше любых профессоров. Ну честное слово, все делается! Поверьте мне!

Она жалела его, успокаивала. Но вместо благодарности Вячеслав Иванович почувствовал только раздражение: оставила бы жалость для Аллы, сделала бы что-нибудь еще — а то чего жалеть его, здорового?!

— Что толку от специалистов, если моча не идет! Надо же делать!

Он повернул прочь от жалеющей его Тани и пошел к столу, где сидела бригада. Пусть знают, что он родственник, — больше незачем скрывать. Врач, начальник бригады, с которым он разговаривал, сейчас что-то писал. Только и знают, что писать, вместо того, чтобы лечить, спасать!