Вячеслав Иванович не ожидал, что столь скромное и естественное предложение так обрадует Ракова. Тот смешно засуетился, стал прижимать руки к сердцу, зазвенел своим мальчишеским голосом:

— Замечательно! Если вас не затруднит. Прекрасная идея! Я, конечно, читал, но иногда тянет перечитывать… Чтобы вновь прикоснуться… Вы замечательно придумали!

— Закажу машинистке, чего там, — невольно чуть покровительственным тоном повторил Вячеслав Иванович.

Он раскрыл тетрадь. Очень аккуратный, почти детский почерк. А чернила совсем бледные, цвета голубого неба. Не то выцвели, не то мать их разбавляла водой ради экономии — все могло быть в блокаду.

На прощание Раков тряс Вячеславу Ивановичу руку, совал Эрику еще кусок торта.

— Так я, значит, заеду, как копия будет готова, — пообещал Вячеслав Иванович тем же покровительственным тоном.

Хорошо это он придумал с машинисткой: получалось, что Раков будет чувствовать себя ему обязанным.

Но прозаические расчеты на тему, кто кому больше обязан, недолго занимали Вячеслава Ивановича. Их сменила приятная умиленность. Он шел к станции и думал о том, какие хорошие люди ему встречаются в его поисках. Встречаются и передают друг другу по цепочке, как эстафету. А вокруг на снегу была словно бы разлита сиреневая краска — так все красиво, так все мирно. И вспомнилась, зазвучала сама собой средняя часть Концерта для скрипки Чайковского… Жалкие люди, которые лишают себя настоящей музыки, не хотят ничего знать, кроме эстрадной пошлости, как эта молодая дура Стеша. И еще на что-то надеется, крутит перед Вячеславом Ивановичем хвостом… Эрик бежал впереди, то и дело сливаясь с сиреневыми тенями сугробов. Хорошо быть художником, жить в пустынном зимнем пригороде…

Зато в вагоне электрички шумела компания мальчишек лет по шестнадцати — пьяных и наглых. Вячеслав Иванович прошел мимо, не обращая внимания: с Эриком он никого не боялся, — и уселся в другом конце вагона. Почти тотчас к нему подсела одинокая девушка.

— Можно, я к вам? А то я их боюсь. Сейчас полезут приставать. У вас такой защитник.

Вячеслав Иванович молча кивнул и привалился к стенке: ему хотелось спать — обычное дело, когда встаешь каждый день в пять утра. Да и от свежего воздуха разморило. Качание вагона убаюкивало. Один из компании встал, качаясь, пошел по проходу. Постоял, посмотрел. Эрик приподнял голову с передних лап, тоже посмотрел. Пьяный мальчишка повернул назад.

— Видите, боится, — сказала девушка.

Вячеслав Иванович снова молча кивнул и закрыл глаза.

Приснилось ему, что у него есть отец. Нет, не детство! Будто он взрослый, теперешний, приходит к себе на работу, а там с ним работает отец — пришел раньше и уже разделывает мясо. Точными, быстрыми движениями — по высшему классу! А у самого Вячеслава Ивановича почему-то ничего не получается, за что ни возьмется, — словно сразу всему разучился. Но отец все время говорит: «Ничего-ничего, сынок, сейчас все поправим!» — и так же точно и быстро делает любую не получающуюся у Вячеслава Ивановича работу: режет морковь звездочками, баранину шпигует чесноком. И хотя у самого Вячеслава Ивановича никакая работа не получается — состояние непривычное! — никогда ему не было так хорошо и спокойно, потому что есть родной человек, который всегда поможет, все исправит. Всегда Вячеслав Иванович рассчитывал только на себя, знал: сам не сделает— никто за него не сделает, и вдруг сразу это правило устарело: отец все умеет, отец все исправит и сделает! От этого легкость — будто летал во сне. Больше ничего не происходило: отец снова и снова подходил, улыбался, помогал. Да еще в самом начале сна, когда Вячеслав Иванович только-только надел халат и вошел в кухню, они с отцом сошлись перед разделочным столом и бегло привычно поцеловались. Не объятия и поцелуи, как после разлуки, а именно бегло и привычно, не столько поцеловались, сколько коснулись щеками, потому что видятся-то каждый день…

Вячеслав Иванович проснулся, но еще продолжалась в нем инерция сна: лицо отца представлялось ясно, и жило чувство защищенности умением и силой отца… Напротив сидела незнакомая девушка, компания все так же шумела в другом конце вагона. За окнами совсем стемнело.

— Где это мы едем?

— Удельную проехали.

— О, все проспал.

Вячеслав Иванович сказал просто так две случайные фразы, девушка же отвечала с чрезмерной готовностью:

— Где же спать, как не в электричке! Когда рано встаешь. Особенно, кому каждый день из загорода на работу.

Вячеслав Иванович промолчал, а то разговоришься и познакомишься, сам не ожидая. Правда, с Ларисой у них уже пошло на спад, скоро нужно будет ему искать себе новый беженет, но девушка напротив была не из тех, с которыми приятно показаться на людях, — он всегда заводил такие беженеты, чтобы приятели завидовали, а про эту сказали бы: «Ну, постарел, лучше уже найти не может…»

— Не знаю, как бы я доехала, если бы не вы с вашей замечательной собакой, — еще раз попыталась девушка. — У меня подруга один раз так попала.

Вячеслав Иванович чуть было не клюнул на комплимент Эрику, уже хотел было сообщить, что Эрик — единственный в Союзе, да в последний момент спохватился, удержался. Сказал только:

— Пустяки, о чем разговор.

Электричка подходила к Финляндскому. Как обычно, все начали вставать, копиться у выходов, а Вячеслав Иванович сидел себе спокойно, он всегда старался выходить последним, чтобы Эрику в давке не наступили на лапу. За окном все усложнялось переплетение станционных путей.

Вячеслав Иванович не помнил, как его увозили отсюда на Ладогу в апреле сорок второго, — знал только, что увозили именно отсюда. Но сейчас вдруг показалось, что помнит. И будто зашел к ним в вагон веселый дядька-машинист и крикнул: «Кто замерз, возьму погреться на паровоз!»

Кажется, девушка тоже не торопилась вставать, но Вячеслав Иванович уже искренне не замечал ее: да будь она хоть знаменитой киноактрисой, не до беженетов сейчас! В нем росло нетерпение погрузиться в дневник — и вернуть потерянный кусок жизни. Он готов был отдать сейчас все любовные свидания за единственную встречу с собственным детством. Не помнил, как и добирался с вокзала…

27 ноября 41 г.

Интересно все-таки: переживем ли мы это ужасное, хотя и интересное время, а если переживем, то вернется ли старое счастье? Как мы не ценили свою, пусть не очень интересную и красочную, но зато безмятежную, беспечную, сытую жизнь! Подумать только, можно, можно было зайти в любой магазин, в любую столовую и за деньги получить все. Можно было зайти в любой Росконд и тут же съесть два пирожных. А над вегетарианской столовой мы смеялись! Прикрепили бы нас сейчас к довоенной вегетарианской столовой — и ничего больше не надо! Теперь мы голодаем и счастливы, если один раз в день съедим по тарелке супу с крохотным кусочком хлеба и котлету (часто без гарнира) — и это на весь день, если не считать двух чашек жидкого какао или кофе на воде и двух поджаренных микроскопических кусочков хлеба (утром один, вечером другой). Конечно, это еще не голод, если раз в день имеешь возможность пообедать, это еще далеко не голод, но ужаснее всего, что ты имеешь деньги и ничего на них не можешь купить. Мы все, кроме Пети, иждивенцы, значит, имеем право съесть в день 125 гр. хлеба, 5 гр. сахару, 25 гр. крупы, 25 гр. мяса и меньше 20 гр. растительного (но не животного) масла. И это все. Ну ладно я, я выросла, но дети-то растут! Пете по рабочей карточке полагается в два раза больше, и ему стыдно перед нами. Когда он обедает на заводе, там ему отрезают карточки. Он уходит с кастрюлькой и почти ничего не приносит. Ему стыдно, что он мало принес, а сэкономить от обеда больше не может. А я? По-настоящему, если бы я была настоящая мать, я бы все отдала детям, но я не могу удержаться, я почти весь свой паек съедаю сама. Сначала отделю половину и скажу себе твердо: «Это детям!» Свою половину съем и думаю: если отщипну еще три грамма, ничего не будет. Потом не могу удержаться и еще три грамма… И все-таки я говорю: пусть будет еще хуже, но пусть только не сдают город. Что угодно, только не это! Мы сейчас голодаем почти, сидим в холодных комнатах без свету (свет включается только во время тревоги и ночью), но пусть нам останется надежда на светлое будущее!