Едва Данвер пожал иезуиту руку, как все его опасения развеялись. Караш д’Отан сохранил свойственную ему утонченность, но выглядел постаревшим лет на двадцать. Он похудел, черты лица заострились, светлые волосы совсем побелели. Но больше всего Жаспара поразили его глаза, в которых поселилась печаль.

Близилось время обеда, и Жаспар повел священника в один из лучших трактиров. Бенедикт с аристократическим равнодушием выслушал изысканное меню, но едва вокруг них закружил хоровод подавальщиков, заявил, что счастлив встрече с человеком, с которым можно говорить свободно, без оглядки.

Он устал от невзгод, пережитых в Лотарингии, и хотел бы забыть их, да вот никак не получается. Семь последних лет он жил как в аду. В аду, откуда скоро выберется, — он уезжает в Испанию, — но где окончательно сгорела его душа.

— Все было так, как когда-то в Миранже. Но тогда нас было двое, а теперь я не нашел ни одного союзника, не говоря уж о друге… Я постоянно находился в состоянии ярости. Кстати, меня иначе как бешеным и не называли. Вся Лотарингия охвачена страхом перед колдовством. Люди живут за семью замками и все — от мала до велика — только и говорят, что о ведьмах да колдунах. Власть предержащие строят изощренные планы, стремясь защититься от Сатаны, и страх растет еще больше.

Кивком головы Данвер дал понять иезуиту, что он весь внимание. И священник бесцветным голосом продолжил свой рассказ:

— Зачастую мне хочется умереть, чтобы все забыть. Но я не стар и крепок телом… Мне кажется, вы переносите все это легче, чем я…

— Я постарался выбросить из памяти ужасы Миранжа. И сейчас мне предстоит уладить там кое-какие спорные вопросы. Какое странное совпадение: я встречаюсь с вами как раз накануне отъезда… Будто мне нужна ваша помощь, прежде чем я снова окунусь в это болото…

— Боюсь, ничем не смогу вам помочь! Меня неотступно преследуют кошмары… В Виттензауэре я видел истерзанных женщин, которых с голой грудью — втоптав в грязь их стыдливость — вели на казнь и при этом рвали нагую плоть клещами… На площади толпа насиловала этих несчастных, и лишь после того их вели на костер. Мерзкие старухи осыпали их проклятиями. Они обвиняли их в непристойном поведении!.. Я видел изуродованные полутрупы с раздробленными конечностями — несчастных, которых бросали на колени перед церковной папертью, чтобы они молили о прощении перед смертью. Мне было стыдно! Стыдно за то, что я ношу сутану! Мне хотелось снять ее и набросить на голые плечи отверженных. Но меня бы прогнали. Бессилие приводило меня в отчаяние…

Глаза иезуита потухли. Жаспар взял его за руку, удивляясь сначала собственной смелости, а потом вялости ответного пожатия.

Неожиданно за окнами трактира зашелестел дождь.

Бенедикт словно очнулся ото сна.

— Я согласился с предложением генерала ордена покинуть эти места. Его доводы убедили меня, что так будет лучше. Он не сказал прямо, что я теряю голову, но дал это понять. В итоге я возвращаюсь к своим первоначальным обязанностям. В молодости я занимался церковной музыкой. Мне довелось способствовать исполнению «Вечерни Девы Марии» итальянца Монтеверди. Не думаю, что музыка утешит меня, но, может быть, немного отвлечет… Как бы там ни было, выбора у меня в общем-то нет. Мое руководство не хочет, чтобы я продолжал отпускать грехи. Когда слишком часто соприкасаешься со смертью, легко и в самом деле тронуться умом. А в Мадриде помимо музыки я буду заниматься также живописью и архитектурой. Как считают начальники ордена, искусство спасет меня от помешательства и восстановит душевное равновесие…

Молодой судья почтительно поклонился Жаспару, и тот ответил на приветствие. Воспользовавшись удобным моментом, подскочил хозяин заведения и поинтересовался, все ли в порядке, не желают ли почтенные господа еще чего-либо. Но все было хорошо и господа ни в чем не нуждались. За соседним столом два прелата в ярко-алых сутанах сравнивали поданный им десерт. Сидевший там же нотариус промокнул губы, оставив на салфетке пятно от красного вина.

— Ну а вы продолжаете, как вижу, вращаться в сфере правосудия… — сменил тему иезуит.

— Я хотел бы сделать еще кое-что полезное, — пожал плечами Данвер.

— Это верно, что в провинциях, находящихся под юрисдикцией Королевского суда, очень редко приговаривают к сожжению на костре?

— Да. Но костры заполыхают снова, если не положить конец нищете. Я опасаюсь роста преступности и возвращения к охоте на ведьм… Кроме того, меня беспокоит участь умалишенных, а их становится все больше и больше. Они либо попадают в лапы тайных сект, либо страдают от невероятной жестокости сельских жителей. Местные суды не знают, что делать. Этот вопрос выходит за пределы их компетенции.

— Если они задают себе вопросы, то это уже хорошо… Вспомните-ка, в Миранже никто ни о чем не задумывался… Кстати, у вас есть известия о нашем маленьком левше?

— Сейчас он в Париже. Ходит в учениках у гравера. Он сменил имя, стал настоящим красавцем, прямо не узнать! Я виделся с ним, то-то было радости…

— Замечательно! А… Анна, вы что-либо о ней знаете?

— Нет. Невозможно напасть на ее след… Я начал поиски, и они продолжаются до сих пор, но безрезультатно.

— Должно быть, она тоже изменилась… По меньшей мере я хотел бы знать, на каком она свете. Мертвым уже ничем не поможешь.

— Думаю, она жива… Что же касается мертвых… Упокой, Господи, их души.

— Да. Я говорю то же самое.

— Но это не то, во что вы верите?

— Не знаю. Я старался верить ради приговоренных к смерти. Я вспоминаю Абеля, который в последние часы жизни потерял веру. Но я велел ему вернуться к ней. Я умолял его. Я поклялся, что Бог существует и спасет его в загробной жизни! И я не забуду его взгляда, когда он говорил мне, что видит перед собой только пустоту. Жанна тоже не верила. Эти вопросы ее не волновали. Страх придавал ей силы. Это была уже не женщина, а некое еще живое существо, полностью потерявшее свой облик. Загробная жизнь была для нее пустым звуком, — Караш д’Отан закусил губу. — Вот видите, я снова и снова возвращаюсь к тем событиям. Это сильнее меня. Никак не удается забыть…

— Давайте пройдемся, — предложил Данвер. — Прогулка пойдет нам на пользу.

Шагая по кривым улочкам, Бенедикт не скрывал своего удивления появлению многочисленных монастырей и церковных больниц.

— Похоже, — усмехнулся он, — здесь испытывают большую нужду в посредниках между Всемогущим и нищетой.

Жаспар довольно улыбнулся, видя, как к иезуиту возвращается хорошее настроение. Но их встреча уже подходила к концу. У больницы Святого Духа их пути расходились.

Они знали, что больше никогда не увидятся. И что в Испании Караш д’Отан не найдет желанного покоя, если это было то, к чему он стремился. На горбатой улочке они молча обнялись — комок, стоявший в горле, мешал говорить.

Жаспар проводил взглядом высокую фигуру священника, который уходил прочь, легко лавируя между верховыми, и на прощание помахал рукой.

Шестеро конных жандармов сопровождали карету, где помимо Данвера ехали еще двое судей, назначенных ему в помощники. Как и семь лет назад, в небе висел серпик луны, такой же тонкий и элегантный, только его рожки были повернуты вправо: луна была в последней четверти. Жаспару очень хотелось, чтобы его кошмару скорее пришел конец.

Двое молодых судей удивили Жаспара своим прилежанием и послушанием. Чтобы убедиться в своих предположениях, он задал им несколько вопросов по весьма запутанным аспектам права. И они безошибочно ответили ему, чуть ли не наизусть цитируя своды законов. Оба выглядели лет на пятьдесят, хотя им вряд ли было больше тридцати. Не помогали ни парики, ни этот новомодный наряд молодежи, посвятившей себя служению закону: и без того нелепые сюртуки украшались дополнительными отворотами, рюшами и бантами.

Сам Жаспар никогда не считал себя обольстителем, но, глядя на своих помощников, не без основания полагал, что в их возрасте не был таким бесцветным. И если он надел сегодня богатое платье члена Высшего суда, то только потому, что впереди его ожидала жаркая схватка. На этот раз он ехал в Миранж не наблюдать, а принимать решения.