Перечень пунктов обвинения, зачитанный им церемонным тоном, заметно увеличился. Еще до подозрительной кончины Гастона Дюмулена поведение его жены было в высшей степени предосудительным. Ей вменялось пренебрежение семейным очагом, мотовство, распутство, непристойное поведение, разжигание гнева и ревности у оскорбленного супруга — человека безупречной репутации, презрение к простым людям и служителям церкви, незаконное использование ядовитых веществ…

Председатель Ла Барелль только не уточнил, из каких источников суд получил эти сведения: от кюре Миранжа, лжесвидетелей или городских сплетниц.

Но неопровержимого доказательства убийства суд не нашел, не без сожаления в голосе признал Ла Барелль, этакий местный царек с урезанными правами. Допрос с пристрастием не изменил показаний вдовы, напротив, пытка словно придала ей новые силы. От Всевышнего они или от дьявола суд не установил, ибо выяснение этого вопроса превышает компетенцию суда. Таким образом, последний, придерживаясь своих выводов, обязан применить законы правосудия.

И, поднявшись из-за стола, это правосудие в лице председателя суда, двух заседателей и послушной им своры напыщенно огласило свой вердикт: вдова Дюмулен приговаривается к изгнанию.

Ее вышлют из города этим же утром, чтобы ничто не могло повлиять на исполнение приговора. Солдаты вывезут ее за пределы провинции и передадут в руки других представителей закона, те отправят ее дальше, и так далее, до тех пор, пока она не окажется вдали от родных мест, там, где ее не знает ни одна живая душа. Вернуться в Миранж она не смеет под страхом смерти.

Такой приговор выносился ведьмам, которые не признали вины даже под пыткой. Но если стойкость спасла вдову от костра, поспешность суда лишила ее всякой надежды на прекращение дела за отсутствием состава преступления. Еще бы несколько дней, горестно размышлял Данвер, и процесс, вне всякого сомнения, был бы остановлен…

— Желаете ли вы что-либо сказать? — спросил председатель суда у подсудимой. Любезность его тона граничила с неприличием.

— Да, — ответила осужденная. — Бог свидетель, что этот приговор несправедлив и жестокость может взять верх над невиновностью. Но придет день…

— Какая наглость! Как вы смеете?!.

— …Придет день, когда позор падет на головы судей, а не на меня.

— Выведите ее вон! — взревел председатель суда.

— Подсудимая публично оскорбила нас, — прокомментировал Канэн.

— Потаскуха, — прошипел Бушар.

Судья Данвер метнул в него испепеляющий взгляд.

Спустя несколько минут Анна Дюмулен покинула Дворец правосудия в окружении десятерых стражников. Жаспар Данвер снова шел за конвоем, топавшим по улицам старого города. Таким образом горожане узнали о приговоре суда, вынесенном вдове аптекаря. Ей было разрешено взять кое-какие личные вещи, при условии, что она поторопится.

На площади мелькнул силуэт Караш д’Отана. Клиенты «Золотого льва» с любопытством следили за приближавшимся эскортом. Хозяйка предостерегающе подняла руку, едва один из них открыл рот, чтобы заговорить. Вдова, словно сомнамбула, вошла к себе в дом. Головы завсегдатаев трактира разом поднялись к окну в надежде увидеть ее за ставнями…

Она появилась на пороге, сжимая в руке вышитую сумку, словно ненадолго отправлялась в большой красивый город. У дверей ее поджидала черная двуколка с гербом Миранжа. В полной тишине стражники помогли вдове подняться на высокую ступеньку.

Гордость и боль превратили ее лицо в застывшую маску, и со стороны могло показаться, что в двуколке сидит не человек, а мраморное изваяние. Ее тонкий профиль четко вырисовывался на фоне серой каменной стены, словно вырезанный резцом искусного мастера. Экипаж тронулся, но вдова даже не оглянулась.

Двуколка скрылась за поворотом, а вскоре в отдалении затих и цокот копыт по брусчатке.

Вот так в полдень вдова Дюмулен исчезла из города. Толпа в молчании разошлась, и площадь опустела. Жаспар Данвер еще долго слушал, как над городом летел низкий и тягучий звон колоколов.

Жаспар не знал, сколько времени провел в этом зале и сколько стаканов вина успела принести ему хозяйка трактира. Он был в стельку пьян, но все же разглядел в окружавшем его тумане высокую фигуру в белой сутане.

— Прошу вас, — пробормотал судья, указывая на скамью с другой стороны стола. Он чувствовал, что не владеет ни собственным голосом, ни телом, и не знал, чего в его словах было больше — иронии или отчаяния. Однако он приободрился, увидев, что его поняли правильно.

Собственно говоря, иезуит был не намного трезвее. Они обменялись несколькими словами и погрузились в молчание. Глядя прямо перед собой, оба думали об одной и той же женщине, и оттого, что они знали это, их печаль казалась смешной, а апатия нелепой. Они должны были, скорее, драться на дуэли либо покончить с собой из-за потерянной любви или невозможности спасти любимую женщину.

Из состояния прострации их вывели отдаленные крики и топот множества ног.

По мере приближения к площади стенания становились громче, в них вплетались пронзительные крики и звяканье колокольцев…

Узкую улочку, которая вела к площади со стороны восточной окраины города, заполнило настоящее человеческое стадо — шумная и безликая толпа людей разного возраста. Молодые и старики безжалостно бичевали себя, не забывая осыпать ударами голые спины тех, кто тащился впереди.

Розовые лепестки, еще кое-где оставшиеся на измочаленных ветках, которыми эти люди хлестали себя, выглядели, по меньшей мере, странно и неуместно.

— Венчиковый терн, — произнес Жаспар. — Под цветком находятся маленькие шипы…

Когда хвост процессии поравнялся с постоялым двором, судья и иезуит признали в последнем страннике шевалье д’Ирэ. Лупить его терновыми ветками было некому, и он, осознавая свой позор, стучал себя в грудь и кричал, что он — недостойнейший из недостойных. Тем не менее от имени своих собратьев он обратился к толпе, которая жадно ждала разъяснений.

— Сторонники Очищения уничтожены! Смерть лжепророкам! Это развратники, завистники, клятвопреступники, опора Сатаны! Позор им! Они будут ввергнуты в зыбучие пески ада! Слава Господу нашему! С его благословения родился новый религиозный орден — Недостойные Пролитой Крови. Его сторонники перед вами, на этой площади!

— Вы хотели знать, верю ли я в дьявола… — шепнул иезуит Жаспару. — Вот вам мой окончательный ответ: да! — и он указал пальцем на шевалье д’Ирэ.

— Недостойные, — продолжал оратор, — униженно признают себя мерзкими отбросами, грязью, экскрементами. И они берут на себя все чужие грехи, чужое распутство и отсутствие веры! Они каются за все колдовские преступления, совершенные в округе!..

— Началось, — прокомментировал Бенедикт.

— Недостойные Пролитой Крови жаждут дать решительный бой абсолютному злу! Я имею в виду женщину с растрепанной бородой!

— Вот уж абсолютное зло! — хмыкнул кто-то в толпе. — Это ж баба!

— Именно так! — тут же парировал шевалье. — Бородатая женщина считает, что ей позволено присваивать себе мужские атрибуты!

Толпа осуждающе зароптала.

— …Господь пожелал, чтобы было два пола. Сначала он создал мужчину, а потом женщину, чтобы она составила ему компанию. Но Ева возжелала знаний Адама, и это привело к падению обоих!

Волна нервного возбуждения прокатилась по толпе потомков Адама и Евы. Один из горожан коснулся небритой щеки стоявшего поблизости Недостойного и перекрестился. Мамаша-трактирщица протянула сторонникам шевалье круглую буханку хлеба, но те отказались принять ее. (Женский пол ничего не понимает в духовной сфере.)

— Неужели Ева была бородатой женщиной? — спросил мальчик из толпы.

Захваченный врасплох, шевалье промямлил:

— Да… в некотором смысле… можно было бы сказать, первая женщина.

— Значит, бородатая женщина похожа на первую женщину! — заключил свежий мальчишеский голосок.

Тряхнув грязной спутанной шевелюрой, шевалье поднял руку, призывая собравшихся на площади к порядку, и замогильным голосом поведал: