Тут в допрос снова вмешался председатель Ла Барелль. Он хотел перевести разговор на фармацевтику, чтобы выяснить деликатный вопрос — каким ядом был отравлен аптекарь. Итак, муж научил ее использовать травы для приготовления лекарств. Официальная наука не имеет ничего общего с магией, верно? Может ли вдова продемонстрировать это?

— Люди постепенно научились разбираться в травах, — уверенно начала Анна Дюмулен, — но вскоре их знания смешались с суевериями… Мак, например, является очень ценным растением для фармацевтики. Стоило только маку появиться во Франции, как знахари тут же набросились на него. Но использовали они его неправильно. Фламандский врач Додонаюс утверждал…

Внезапно она запнулась. Лица судей были непроницаемы, словно каменные маски. Слова застряли у нее в горле. Ла Барелль ликовал: неужели вдова тоже страдает забывчивостью?

Но Анна Дюмулен заговорила снова:

— Лекарственный мак применяется в пяти случаях… Отвар из его сушеных корней успокаивает боли в желудке… Десять или двенадцать красных зерен, принятых с вином, останавливают месячные… Черные зерна избавляют от дурных снов… — Ее голос снова окреп, и в нем зазвучал вызов: — Только настоящие фармацевты знают это. Додонаюс сам изучал труды китайских целителей, знания которых в области медицины всегда опережали нашу науку. — Тут она вспомнила, что перед ней сидят судьи, а не студенты: — У нас вместо мака обычно используют крапиву, что, конечно же, намного дешевле. Но крапива, даже смешанная с вороньим пометом и кровью кролика, по своей эффективности намного уступает маку.

Глубокие познания вдовы озадачили председателя суда. Он понял, что пора менять тему допроса. Больше всего ему хотелось говорить о бородатой женщине, поэтому, закрывая глаза на всю нелепость своего вопроса, он спросил:

— Вы умеете мяукать по-кошачьи?

— Умеете мяукать? — повторил за патроном Канэн.

Вдова Дюмулен одарила обоих мрачным взглядом.

— А кричать по-ослиному? — не унимался Канэн.

— Я приличная дама, — отрезала вдова.

— Вы поете в церкви? — продолжал Канэн, который понял, куда клонит председатель.

— Нет!

— Никогда? — вмешался Ла Барелль.

— Только при исполнении псалмов.

— А кроме псалмов в церкви исполняют что-нибудь другое?

— …

— Вы любите петь?

Она задумалась, почувствовав в этом вопросе новый подвох.

— Я люблю воспевать Господа Бога.

Допрос продолжался все в той же жесткой манере, и в каждой фразе чувствовались опасные намеки и тайный смысл. Когда вопросы к обвиняемой иссякли, председатель объявил, что она может идти, но предписание об аресте остается в силе. Вдова с отсутствующим видом смотрела прямо перед собой.

Едва она вышла из зала, как члены суда наперебой начали возмущаться ее вызывающим поведением. Она считала себя сильной. Возможно, так оно и есть. Шевалье д’Ир, хранивший до этого надменное молчание, встал из-за стола с пылающим лицом и направил указующий перст то ли на ряды пустых кресел, то ли на лики младенцев, взиравших с фландрийских гобеленов.

— Гордыня — один из семи смертных грехов! Она же является одним из природных пороков женщин. Вдова Дюмулен погрязла в ней, как некогда Вавилон! — Опьяненный собственными словами, фанатик Очищения монотонно загнусавил: — Увы, увы! О, великий Вавилон, могущественный город, грядет час твоего суда!

Обеспокоенный начальник тюрьмы мягко взял его за руку, как делал это с обезумевшими узниками, когда они начинали биться головой о стены камеры. Иногда такое обращение действовало на них успокаивающе. Но реакция святоши ошеломила его.

— Назад! — крикнул он. — Прочь!

— Шевалье боится порчи, — пояснил председатель, которого не волновали подобные страхи. Не обращая внимания на офицера, растерянно перебиравшего пальцами, и на приходившего в себя религиозного фанатика, он задал вопрос, который имел для него особое значение: — Так что же бородатая женщина? Каково ваше мнение, господа? Может ли она скрываться под привлекательной внешностью вдовы Дюмулен?

— Многие говорят, что она доступная женщина, хоть и обладает изысканными манерами, — подал голос Канэн, — и что она в одиночку ходит в лес. Не в этом ли кроется причина ее очарования и свежести? Вдова красива и молода! Вполне возможно, что она спуталась с дьяволом и является его фавориткой.

— Если женщина уродлива, она подозреваема, если женщина красива, то подозреваема вдвойне, — язвительно заметил иезуит.

Канэн в ярости затопал ногами.

— Я так и знал, что вы снова выступите против меня!

— Я — палач палачей, — пробормотал Караш д’Отан, опуская глаза.

В канун дня Святого Милосердия обе церкви Миранжа заполнили многочисленные прихожане. Колокола церкви Святой Благодати, находившейся по соседству с постоялым двором, созывали горожан к всенощной.

Из окна комнаты Жаспара Данвера колокольни со звонарем не было видно, но по мелодичному перезвону судья понял, что мастер хорошо знал свое дело. Разные по тону, звуки удивительно гармонично сочетались друг с другом: на сочный басовитый гул, зарождавшийся в глубине бронзовой чаши большого колокола, накладывалось задорное треньканье самых маленьких, а напевный звон средних сплетал их воедино, и над городом плыл необыкновенно торжественный волнующий зов.

Луна отправилась в свой обычный путь по ночному небу. На исходе двадцатых суток марта она напоминала приоткрытую ладонь с лежащим на ней черным шаром.

Судья увидел, что в доме напротив засветилось окно, отчего площадь показалась ему еще темнее. Луна скрылась за облаками, и вся вселенная сконцентрировалась для него в ярком пятне света и звоне церковных колоколов.

Вдова открыла окно и, держась руками за ручки распахнутых настежь оконных створок, обратила лицо к небу. Не сводя с нее глаз, Жаспар последовал ее примеру и замер, вдыхая влажный вечерний воздух.

Он заметил, что она кивнула ему, и, испытывая непонятное волнение, ответил ей тем же, словно отражение в зеркале. Он дал свое согласие, хотя не знал, на что именно. Вдова закрыла окно на задвижку и притворила внутренние ставни. Дом напротив снова стал серым и утонул в ночной темноте, такой же мрачный и неприметный, как и все другие. Бледный серпик луны снова появился на небе, вырвавшись из цепких объятий темного облака.

По ночной городской площади в сторону церкви торопливо семенили припозднившиеся на всенощную набожные старухи, натыкаясь в темноте на едва державшихся на ногах пьянчужек… Потом появилась какая-то женщина. Жаспар Данвер предполагал, что это случится, и не ошибся: укутанная в длинный черный плащ с опущенным на лицо капюшоном, вдова Дюмулен прошла под его окном. Анна показалась ему на глаза, чтобы он знал совершенно определенно: она вышла из дома, она на площади, и она сейчас уйдет, чтобы не давать пищу дурным слухам. Он смотрел ей вслед, даже не задумываясь над тем, куда она могла направиться в это время.

В его голове роились несвязные мысли о докладе, работу над которым следовало продолжить, о задании, суть которого он пока не улавливал, о шпионившей трактирщице…

Жаспар натянул сапоги, торопливо накинул на плечи плащ и, надвинув на глаза шляпу, вышел из своего номера. Спустя несколько мгновений он уже пересекал площадь, направляясь к южной окраине города.

Он шел следом за вдовой. Она была далеко, и он не различал в темноте ее силуэта, однако точно знал, что идет правильной дорогой. Деревья у обочин, казалось, были выше и теснились плотнее, чем днем. Данвер узнал дорогу: постепенно превращаясь в едва заметную тропу, она вела к известной ему лесной поляне. Под грубыми подошвами сапог то и дело потрескивали старые желуди и мелкие сухие веточки, шуршали опавшие, не успевшие перегнить листья — невидимый в темноте зимний мусор. Впереди призрачной тенью появился и тут же исчез силуэт какого-то зверя, то ли волка, то ли косули.

Маячивший среди деревьев просвет выглядел ярче, чем открывшаяся наконец круглая поляна, но даже сейчас она казалась прекрасной, как сказочный замок в конце длинной аллеи. Полупрозрачные крокусы волшебно мерцали в ночи. На другой стороне, за крокусами, возвышалось дерево, под которым он в прошлый раз застал лесного безумца. Жаспар не удивился, увидев вдову на том же самом месте, под гигантским буком.