Спохватившись, что он говорит не то, Гияс смолк.

Саодат резко поднялась и села на одеяла.

— Никогда, никогда! — злобно и в то же время жалобно закричала она. — В вас нет и песчинки того, что называется любовью. В вас только одно… только одно. Вы только муж и повелитель, собственник тела, но не души… Никогда, никогда не подчинюсь я воле зверя…

— Зверя? — слово это прозвучало, как рыдание. Гияс вскочил:

— Знаете, Саодат, жена моя, — страстно заговорил он, — пусть я мусульманин, пусть я великий муфтий, пусть законник, но я человек. Да, такой же, как великие наши поэты мусульмане. Да, они были мусульманами, и воспевали любовь, и любили томный вздох девушки, золотые звезды глаз, нежную упругость грудей, аромат кудрей… О, разве Навои не был мусульманин, а Мукими, а…

Протягивая руки, он шагнул вперед. Саодат резким движением закуталась в одеяло, упала ничком на подушки.

Опустив бессильно руки, сгорбившись, стоял над ней Гияс–ходжа. Лицо его подергивалось.

— Я не отпущу тебя, Саодат, — глухо сказал он. — К чему привыкло сердце, того оно не оставит, хотя бы вспыхнул пожар.

— Я убегу…

— Мы найдем тебя…

— Я снова убегу.

— Я убью.

— Убей!

— Смерть страшна, Саодат. Тебя поставят на колени. Грубо оттянут твою прелестную головку назад и тупым ножом будут пилить твою нежную шейку, пока не перережут горло и ты не захлебнешься своей собственной кровью…

Саодат молча плакала. Тогда Гияс сказал:

— Ну!..

— Я уйду!

Закрыв лицо руками, Гияс вернулся к столику и тяжело опустился около него.

После долгого молчания он снова заговорил:

— Саодат, неужели я хуже этого грязного пастуха с запахом овечьего пота?..

Саодат отозвалась возмущенно:

— Как у вас язык повернулся говорить подобное о великом воине!

— Ты любишь его? Он твой возлюбленный?

Что делалось с Гияс–ходжой? Куда девался его бесстрастный тон? Голос его дрожал. Он ждал и страшился ответа.

Саодат украдкой наблюдала за ним из–под полуопущенных век, но ничего нельзя было прочитать в ее лице, кроме равнодушия.

— Ты любишь его?

— Отпусти меня или убей…

— Душа моей жизни! Уедем в горные сады Бадахшана, на берег голубого озера Шива. У меня богатства в руках, — он говорил спеша, захлебываясь, боясь, что она не захочет его слушать, ускользнет от него, хотя отлично знал, что двери и ворота на запоре, что верные псы — его слуги не дадут ей сделать и шага. — Ты будешь в шелку, в золоте, как гурия рая.

Он говорил еще долго. Он сулил, он обещал, он умолял. Он ползал перед ней на коленях. И это было страшнее, чем когда он грозил и злобствовал.

Саодат молчала. Перед глазами, как в полусне, проходили последние дни. Она с горечью вспоминала все, что случилось так нелепо. И остановившую ее на улочке кишлака старушку, такую добрую и несчастную, и посещение домика этой почтенной бабушки. И свою наивную доверчивость, приведшую к тому, что она попала в крытую арбу, где ее поджидал Гияс–ходжа. И долгую дорогу. И все, что было потом… Ее начинало мутить…

— Ваш дружок скачет сюда… Но он вас даже не увидит. Не успеет… Санджар–непобедимый кончит свою жизнь здесь, в грязном кишлачишке. Неплохой конец для влюбленного дурака… До чего доводит любовь, а?

Вопль Саодат испугал Гияс–ходжу.

— Вот теперь я вижу дно твоей души, — проговорил он. — Санджар — твой любовник… Тебя побьют камнями, как неверную жену… Как вероотступницу.

— Нет, нет… — умоляюще протянув руки к Гияс–ходже, молодая женщина твердила: — Я буду вашей женой… хорошей, любящей женой, но не дайте гневу ослепить себя. Не дайте погибнуть великому воину.

— Ты не обманываешь?

В смятении он бросился к двери, затем вернулся. Снова побежал к выходу, но тут же подошел к Саодат, обнял ее за плечи и, стараясь заглянуть ей в глаза, прошептал:

— Ты меня полюбишь…

Дрожь отвращения пронизала тело Саодат.

Руки Гияса разжались. Он встал и, волоча ноги, прошел через комнату. У двери он остановился и медленно проговорил:

— Все… Саодатхон, я даю тебе развод. Развод вместо ножа… Будь счастлива так, как несчастен я. Утром тебя проводят из кишлака.

Он вышел.

Саодат пыталась вскочить, но силы оставили ее. Где–то далеко в глубине сознания сверлила мысль: «Смерть грозит Санджару! Смерть грозит Санджару!» Она забылась…

Солнце залило золотистым светом резные алебастровые полочки, оплывавшую свечу в медном шандале, старинные книги, резной потолок. Саодат очнулась. В дверях стоял Санджар…

Хотя Гуляму Магогу была постлана, как важному лицу, очень мягкая постель в три одеяла (почет неслыханный), он спал плохо, ворочался с боку на бок. Слова Кудрат–бия не выходили из головы.

Откровенно говоря, Гулям не очень верил в то, что такой опытный воин, как Санджар, так наивно полезет в подогретый котел, да еще в качестве «мяса для плова», который угодно было заварить басмаческим начальникам. Нет, Санджар не так глуп… Но все же надо предупредить. И конечно его, Гуляма, послали в разведку совсем не для того, чтобы он тут занимался разговорами.

И все–таки он нечаянно заснул под утро, но очень ненадолго. Что–то заставило его пробудиться. Он сидел на своих почетных одеялах и напряженно смотрел в темноту. Что случилось? Со сна он ничего не мог понять. Что разбудило его? И только когда звук повторился, Гулям сообразил, что это такое. Где–то недалеко призывно заржала лошадь.

Гулям прислушался: если сейчас прозвучит ответное ржание, значит, Санджар близко. Широко раскрыв глаза и рот, Гулям ловил далекие степные звуки. Снова заржал конь, теперь еще ближе.

В комнате храпели и посапывали спящие на одеялах басмачи. Было еще совсем темно. Из щелей в ставнях струился неверный, едва различимый свет утренней зари.

Решение созрело… Толстяк встал, накинул на себя халат и осторожно направился к двери, стараясь не наступить на спящих. Когда створка скрипнула, властный голос спросил:

— Эй, купец, куда вы?

— Не беспокойтесь, ваше превосходительство… Схожу в Верхнюю мечеть. Близится час утреннего намаза…

Не дожидаясь ответа, он вышел. Свежестью пахнуло ему в лицо. На дворе все спало мертвым предутренним сном. В воротах, на небольшом возвышении, в крайне неудобной позе дремал обвешанный амуницией совсем юный, безусый басмач.

Перебирая четки и бормоча молитвы, Гулям шел по широкой кишлачной улице. Он шагал с достоинством и не спеша, как человек, погруженный в благочестивые размышления. Конечно, это нисколько не мешало ему из–под опущенных век примечать все, что творилось в селении. С удовольствием он обнаружил, что басмаческие караульные, забыв всякую предосторожность, спят на глиняном возвышении около мельницы.

— Ну, не очень–то они ждут нашего батыра, — усмехнулся Гулям Магог, — вот бы он сейчас нагрянул на дрыхнущих бездельников…

Но тут же толстяк с необычайным проворством кинулся за угол дома: впереди послышались гулкие шаги. На улице возникла темная фигура. Гулям слегка вобрал голову в плечи. Мимо него, чуть не задев полой халата, проскользнул Гияс–ходжа; лицо его было растерянно, невидящие глаза устремлены в пространство. Гулям вопросительно посмотрел ему вслед. Гияс–ходжа свернул во двор Бутабая.

Тогда толстяк заспешил. Он бросился к мечети. Еще из вечерних разговоров он понял, что Саодат где–то там. А спешить было нужно. Кишлак зашевелился. Откуда–то доносился приглушенный шум, топот копыт, пофыркивание лошадей.

До мечети оставалось несколько шагов. Гулям замер.

Посреди улицы быстро шел своей уверенной походкой Санджар, держа наперевес ручной пулемет. Из–под низко надвинутой меховой шапки поблескивали белки глаз.

— Гулям Магог!

Но когда толстяк сделал радостное движение навстречу командиру, тот резко остановил его:

— Осторожно… Где он?

Гулям показал вниз:

— В доме Бутабая. Саодат здесь… в кишлаке…