Толпа стояла, боясь пошевелиться. Десятки вооруженных басмаческих нукеров ловко и быстро обыскивали каждого, залезали за пазухи, развязывали поясные платки и вынимали кошельки. С тех, у кого была одежда получше, стаскивали халаты, сапоги. На отобранных у дехкан ишаков и лошадей грузили муку, рис, сушеный урюк, кишмиш. Даже у знахарей отняли их снадобья и ссыпали, все перемешав, в мешки.

Из улиц и переулков неслись вопли женщин, плач детей. Там тоже хозяйничали бандиты.

Солнце клонилось к горам. На площади растянулся караван тяжело груженых лошадей и ослов. Бряцая оружием, двигались за ними басмачи. Сбившись в кучу, к стенам домов жались дехкане; никто не решался роптать.

Вдруг из–за угла, отталкивая басмачей, выбежала старуха. Седые желтоватые волосы ее выбились из–под платка. Она на секунду замерла, озирая площадь. Увидев недвижное тело, старуха закрыла руками лицо и со стоном «Дитя мое!» грохнулась на землю.

Кудрат–бий вопросительно взглянул на Безбородого.

— Мать мятежника, — сказал тот и поспешил добавить: — другой ее сын вступил в Красную Армию.

Тронув лошадь, Кудрат–бий бросил:

— Пристрелить ведьму!

Ясаул бросился к лежавшей в грязи старухе, но не успел выполнить приказания Курбаши.

— Красноармейцы! Красноармейцы!

На холмах, окружающих кишлак, затрещали выстрелы.

На площадь ворвались дозорные басмачи. Они в один голос кричали:

— Окружены! Окружены!

Кудрат–бий и его помощники заметались по кишлаку. На улочках царило смятение. Боясь попасть под пули, люди прятались кто куда.

Но стрельба вскоре стихла. Кошуба запретил вести огонь, опасаясь жертв среди мирного населения. С клинками наголо конники промчались по улочкам кишлака к опустевшей базарной площади, усеянной черепками битой посуды, клочками ваты, шерсти.

Старуха стояла на коленях в луже дождевой воды и обмывала изуродованное лицо сына.

Жалобный вопль понесся над тонувшей в сумерках площадью. Из улочек и переулков при желтом свете, восходящей над горами луны выходили одетые в темное женщины. С заунывным плачем и причитаниями они приближались к убитому.

Медленно шли с посохами в руках белобородые старики. Собирались молчаливые дехкане…

Далеко в горах рассыпалась дробь перестрелки.

Тогда старуха подняла лицо к небу и страстно проговорила:

— Бог! Слышишь ты меня, бог всемилостивый? Пошли смерть кровавому курбаши Кудрату! Молю тебя, пусть смерть его будет нелегкая!

— О–омин! — хором сказали старики и молитвенно провели руками по лицам и бородам.

Под звуки далекой битвы кишлак Джума хоронил Касыма.

Видно, проклятие матери настигло могущественного курбаши, всесильного гиссарского бека, наместника самого эмира бухарского, носителя всех высоких званий и чинов эмирата, бывшего вельможу ханского дворца Али–мардана, по прозвищу Кудрат–бий.

Много дней Кошуба с помощью Санджара плел сеть. Отряды красноармейцев и добровольцев медленно, шаг за шагом, оттесняли басмачей от афганской границы через Бабатаг к северу и, наконец, прижали их к Гиссарскому снеговому хребту. Клетка захлопнулась…

Под ожесточенным огнем красных конников обезумевшие от страха басмачи, побросав коней, новенькие английские винтовки, добычу, бросились в горы. Они бежали мимо ханаки Хызра Пайгамбара и, стеная, протягивали руки к вековым вязам, таинственно шумевшим в свете луны. Бандиты бросались к воротам святыни. Колотили толстые доски кулаками, царапали ногтями, пытаясь проникнуть внутрь, но на их нетерпеливый стук глухой голос отвечал:

— Проходите, проходите… Мир вам…

Высились мрачные порталы здания, мертвенно поблескивали купола. Черные тени падали на землю, и басмачам казалось, что нет лучшей крепости, чем ханака, что в ней можно найти спасение.

И снова воины ислама стучались в ворота исламской святыни и со слезами вопили:

— Откройте!

— Идите мимо…

— Проклятые, откройте!

— Не богохульствуйте! Место молитвы не станет местом битвы.

И басмачи бежали в каменистые ущелья, где натыкались на бойцов Санджара. Посвистывали пули. Далеко по долине неслись жалобные вопли сдающихся на милость: «Аман! Аман!»

На тропинке, взбегавшей из сая к святилищу, пуля поразила Кудрат–бия.

Хрипя, цепляясь еще сохранившими силу руками за седло, он опустился на придорожный камень. Мимо бежали его бандиты, но они оставались глухи и немы к мольбам курбаши. Прошли времена, когда его слова были законом, когда его имя заставляло их трепетать.

Еще год, полгода назад, может быть, они отстаивали бы Кудрат–бия грудью и сложили бы за него свои головы. Сейчас каждый думал только о том, чтобы унести ноги.

Затуманенным взором следил Кудрат–бий, как мимо, ведя на поводу лошадь, прошел ясаул, поддерживая простреленную руку, безмолвно, как тень, проскользнул Безбородый.

— Донесите меня до хауза, — простонал курбаши. Никто не обернулся.

Он терял сознание.

Облако затянуло луну. Кудрат–бий, открыл глаза, на него смотрел Ниязбек.

— Боже! — сказал он, узнав Кудрат–бия. — Что с вами?

— Умираю, — простонал курбаши, — я ранен…

На тропинке появились два басмача. Не разобрав, кто перед ними, они выставили перед собой руки и отчаянно завопили:

— Аман! Аман! — и в ужасе попятились назад.

— Да молчите вы! — прикрикнул Ниязбек.

Разглядев белую чалму и черную бороду, басмачи умолкли, но все еще жались в страхе друг к другу. Оружия у них не было. На шеях позвякивали конские уздечки, которые, по старинному обычаю, сдающиеся воины вешали на себя в знак покорности.

— Трусы!.. Зайцы!..

Разразившись бранью, Ниязбек заставил нукеров поднять грузного курбаши на лошадь. Медленным шагом двинулись они по узкой дорожке, поддерживая с обеих сторон тихо стонущего Кудрат–бия.

За чуть серевшим кирпичным зданием ханаки всадники свернули прямо в заросли. Видно, Ниязбек хорошо знал место; он вел своих спутников уверенно. Продравшись сквозь высокие кусты, они сразу же выбрались на открытый склон холма. Лошади, хрипя и фыркая, начали пятиться назад. Кругом в мутном свете ночи белели надгробия.

Сухая колючка потрескивала под копытами коней. Из–за стены, примыкавшей к кладбищу, донесся шум. С высоты седла Ниязбек мог разглядеть, что делается за стеной ханаки.

Слабый боковой свет озарял дикие лица дервишей. Они передвигались на определенном расстоянии друг от друга вдоль галереи, кружась на одной ноге. Одну руку дервиши держали поднятой вверх, другая была опущена. Посреди круга стоял пир и ритмично ударял ногой об пол. Слышалось не то пение, не то странная музыка, сопровождавшаяся глухими выкриками…

В мазаре происходил зикр — священный танец радения.

Но сейчас было не до молитв, и Ниязбек бесцеремонно крикнул:

— Эй, ишан, эй!

Никто не ответил. Дервиши продолжали кружиться.

— Эй, ишан!

Шумели деревья, где–то ворчала, плескаясь, речка, звенела старинная мелодия. Кудрат–бий застонал:

— Дайте подушку, дайте прилечь… кровь уходит.

Тогда Ниязбек соскочил с коня и исчез в тени, падающей от стены. Опять прозвучал его голос:

— Эй, ишан!

— Что надо?

Звякнул затвор калитки, послышались голоса. Ниязбек, повышая голос, уговаривал. Собеседник возражал.

Послышались шаркающие шаги. Из темноты вынырнули фигуры людей. Теперь можно было разобрать, что с Ниязбекрм приковылял Ползун.

Узнав его, Кудрат–бий радостно заволновался:

— Друг! Ишан, друг! Салом–алейкум!

— Валейкум — салом! Это вы, таксыр?

— Скорее, друг! Примите ищущего убежища под святым сводом. — Он говорил с трудом, делая паузы после каждого слова.

— Вы ранены? — спросил Ползун.

— Умираю… Осмотреть надо рану… с кровью вытекает из тела жизнь.