Он даже не особенно стар еще и полон энергии и сил. Он не очень любит ишанов и имамов. В его голосе проскальзывают пренебрежительные нотки, когда разговор заходит о служителях аллаха.

— Нет, я не дервиш, не каляндар, — говорит Ходжи–бобо. Разве можно уподобиться этим кликушам с запахом падали подмышками и со стадами вшей в длинных патлах? Они считают, что, чем больше грязи на их теле, тем выше мера их святости. Нет, я просто человек.

Конечно, не без причины Ходжи–бобо бросил родной кишлак и поселился на вершине кладбищенского холма. И вовсе не так он предан богу, чтобы по призванию стать аскетом и заживо святым.

Жил Ходжи–бобо в домике, увитом виноградом. Была у него прелестная шестнадцатилетняя дочь Рано. Бек байсунский прислал за ней своих нукеров, а сын Ходжи–бобо защищал честь сестры и был изрублен. Остальные сыновья ушли к «горным братьям», а Ходжи–бобо спустился в ущелье и стал хранителем могил людей, погибших за правое дело…

— Пошли, — вдруг перебил свой рассказ Ходжи–бобо.

Он ведет гостей по тропинке и останавливается перед уже давно насыпанным холмиком. Земля слежалась от дождей в большой ком глины и спеклась в кирпич под жгучим горным солнцем. Ходжи–бобо берет в руки небольшой бурый камень. На черном, так называемом степном загаре его выцарапаны арабские письмена.

«Во имя бога милостивого и милосердного покоится здесь Искандер, сын Мавляна, сына Адила, убитый руками злых. Год, число».

— Искандера убили бекские собаки за то, что хотел он вырвать из зубов дракона свою сестренку Рано. А вот здесь, читайте: «Шарип, сын Мавляна, сына Адила, Джахид, воин за правое дело». Другой мой сын. Пал в бою против бекских нукеров. А вот в этой могиле третий мой сын, мой первенец. В прошлом году он лежал, умирая от ран, полученных в бою с басмачами. Ангел смерти Азраил посетил мою пещеру. Как просил я его взять мою жизнь, никому уже не нужную, и оставить дыхание моему первенцу Шарипу. Нет, видно, бог не видит слез людей…

Старик отвернулся и долго не мог произнести ни слова.

Рядом еще холмик, на камне трогательно выцарапан крест и с трудом можно прочитать арабские буквы, совершенно не приспособленные к столь трудным именам. Но и здесь сначала идет мусульманская формула.

«Бисмилля рахман и рахим…» А дальше: «Фидур Сидуруф, воин». Еще дальше: «Михаил Квитко, воин, боец за правду».

Около каждой могилы, — похоронен ли в ней мусульманин, или православный, или безбожник, — старик одинаково благоговейно совершает фатиху и, произнеся «О–о–мин!», проводит руками по бороде.

Он повторяет слова, написанные на камне:

— Они — бойцы за правду. Что мне до того, что они были разной веры. Они умерли с моими сыновьями в одном ряду, их могилы рядом, они все мои сыновья. О боже!..

Он садится на большое надгробье и задумчиво чертит посохом арабские буквы на песке. Кошуба и доктор молча смотрят на далекие снеговые горы с белыми шапками, на белую выжженную холмистую местность, на столбы пыли, удаляющиеся к северо–востоку.

Шелестят сухие былинки. Промчалась большая зеленоватая фаланга. Ветер взметнул за ней крошечное облачко тонкого песка. Фыркнув, покосились задремавшие было кони…

Ходжи–бобо поднял голову и глазами показал на другую сторону лощины. Там тоже виднелись холмики, там тоже были могилы.

— Там, — медленно проговорил старик, — в прошлый четверг я закопал Данияра.

— Данияра курбаши? — удивился Кошуба. — Он погиб?

— Да. Его убили по приказу Кудрат–бия за то, что он не хотел больше воевать против народа. Застрелили, как паршивую собаку… Там, на той стороне, хоронят басмачей. Там много могил этих презренных, протянувших руку жадности, и с каждым днем их становится больше. Каждый вечер прихожу я сюда и считаю их. И когда число увеличивается, я, приникнув устами к могилам, рассказываю моим сыновьям эту радость. Я говорю им: «Дети мои, поднимите свои головы, откройте глаза, посмотрите на ту сторону, там еще закопали двух собак, там…»

Он замолк в удивлении: прямо из лощины по тропинке поднимался Ниязбек. Лицо его посерело, глаза лихорадочно горели. Он с трудом слез с коня и хрипло проговорил:

— Вы здесь, товарищи… А я ехал, и снизу вижу — кто это там наверху? Здравствуй, старик!

Ходжи–бобо прищурился, сделал из ладони козырек от солнца и, внимательно разглядывая из–под мохнатых бровей Ниязбека, медлил с ответом, точно старался что–то припомнить. Наконец он сказал:

— Здравствуйте.

— Что ты тут делаешь, старик?

— Божье дело, божье дело…

— Ты что, могильщик?

— Все от бога, все от бога. — Затем он встал и, подойдя ближе, проговорил прямо в лицо Ниязбеку: — А я вас знаю. Вы тенгихарамский землевладелец Ниязбек.

— Откуда ты меня знаешь, старик? — в голосе Ниязбека прозвучали тревожные нотки.

— Мы, старики, все знаем, все помним. Не то что вы, молодежь. Припомните. Три года назад, в год лисицы. Во дворце бека байсунского одного старика привратники поколотили… Смешно так было. Все знатные и великие за свои толстые животы держались, слушая, как старик за дочь просил. А его палками, палками… Помните?

Лицо Ниязбека помрачнело.

— Полно болтать, старик. Откуда помнить мне всякие пустяки? — Он искоса взглянул на Кошубу. — Вот что, дай напиться, божий человек.

— Откуда у нас вода?

— Уж не хочешь ли ты сказать, старик, что ты, как ящерица, живешь без воды. Пойдемте, друзья. Сейчас напьемся.

Он быстро пошел к черневшему входу в пещеру. Оставив лошадь снаружи, он вошел внутрь и тотчас же появился с кувшином и большой чашкой.

— А, чтоб тебе помереть в огне, — голос Ниязбека был страшен. — Так–то у тебя нет воды? А ну–ка, возьми кувшин. Наливай.

Поставив на землю чашку, Ходжи–бобо начал лить в нее студеную влагу.

И хотя доктор только что напился, при виде воды ему снова очень захотелось почувствовать ее прохладу в воспаленном горле.

В этот момент произошло что–то необъяснимое; кувшин выпал из рук старика, перевернул чашку и покатился вниз по склону, расплескивая воду, которая с легким шипением впитывалась в горячую землю тропинки.

Толкаясь, судорожно поводя боками и жалобно фыркая, лошади кинулись лизать мокрую землю.

Ниязбек бросился с поднятой камчой на Ходжи–бобо. Кошуба резко остановил его:

— Не сметь!

— Он басмач! Он нарочно…

Старик не шевельнулся. Он смотрел на Ниязбека невозмутимо и в то же время презрительно. Лицо его, сухое и темное, было похоже на деревянную маску. Ничего не сказав, он повернулся и, наклонившись, нырнул в свою пещеру. Через минуту оттуда послышались слегка гнусавые нараспев произносимые слова молитвы.

Ниязбек разразился руганью. Кошуба стоял посреди тропинки и раскуривал свою неизменную трубку.

Когда всадники уже нагоняли шумный, пропыленный обоз, командир, как бы отвечая на свои сокровенные мысли, проговорил:

— Очень полезный святой. А? Как выдумаете, доктор?

Не зная в чем дело, Николай Николаевич поспешил согласиться, что Ходжи–бобо очень достойный и симпатичный человек.

— Жаль только, что он такой неловкий.

— Неловкий, вы думаете? — загадочно проговорил Кошуба. — Он очень ловок, этот Ходжи–бобо. И умен при том.

— Да, что это он говорил про Санджара?

— Правда? М–да, что–то говорил. Не припомню…

Всю дорогу до самого Миршаде Кошуба не проронил больше ни слова.

Кошуба был прежде всего солдат Красной Армии. Война для него уже давно стала буднями. Минуту назад он даже не представлял себе, что может скоро наступить такой день, когда ему, Кошубе, не надо будет воевать с врагами Советов, когда можно будет оставить военное дело. А тут перед ним, на кошме, в обыкновенной войлочной юрте сидели совершенно реальные вестники прекращения войны. Они громко прихлебывали кок–чай, сопели, утирали рукавами обильно струившийся по лбу, носу, щекам пот.

Перед Кошубой сидели парламентеры. Гроза горных долин, эмирский главнокомандующий, самый злобный оголтелый курбаши Кудрат–бий прислал своих представителей с торжественным заявлением о том, что он складывает оружие и сдается на милость Советов…