Собака, надрываясь, прыгала около храпящего, пятившегося назад, коня. Рядом беззвучно выросла фигура человека.

— Воды. Пить, — с трудом проговорил путник.

Он долго пил тепловатый и очень кислый айран из большой деревянной чашки и, только напившись, тяжело и неуклюже сполз с коня.

Высокий старик, проворно отвешивая поясные поклоны, вел коня под уздцы и почтительно указывал путь знатному гостю.

— Эй–эй, Рустам, кошму, тащи кошму его милости, еще одеяло… — кричал старик.

— Что за местность? — спросил путешественник и, кряхтя, опустился на подстилку.

Он сидел в тени, но отсветы пламени костра часто вспыхивали на серебряных украшениях темнолилового бархатного пояса и дорогого оружия.

— Великий бек, — лепетал старик, потирая трясущиеся руки, — великий, могущественный, мы только пыль на пути ваших благородных ног. Вы осчастливили своим посещением пастушеское селение Кош–Как, что лежит в степной стороне Шафриканского вилойята…

Странен и дик был вид старика. Его одежда состояла из лохматой шапки, покрытой клочьями вылезающей шерсти, и вонючей козлиной шкуры с двумя дырками для рук. Пастух был бос. Под его нависшими бровями горели черные глаза. Оттопыренная нижняя губа и длинная тощая бородка придавали лицу хитрое выражение,

— Куда направляетесь, ваша милость? — вдруг проговорил он.

— Молчи! — оборвал его Али–Мардан, и старик снова согнулся в поклоне. — Молчи, нищий, не задавай неподобающих вопросов. Я выполняю поручение его величества эмира.

Старик и подошедшие пастухи упали ниц и на мгновенье замерли.

Али–Мардан чуть заметно усмехнулся в черные с проседью усы.

«Покорные рабы, — подумал он. — Раб останется рабом, которому нужна плеть».

И он произнес очень громко и важно:

— Велика сила аллаха и его наместника на земле — великого нашего повелителя. Нет ничего, страшнее гнева его. Каждый да повинуется установленным законам.

— Эй, бек! — прозвучал в темноте из–за костра молодой голос. — Достойнейший бек, степь разносит слух… Пришли люди Ленина — большевики и помогли рабам и нищим. Народ поднял руку против наместника пророка, люди вошли в город и прогнали его величество из арка.

Али–Мардан вскочил. Из горла его вырывались сдавленные звуки.

— Кто сказал… осмелился сказать? — наконец выкрикнул Али–Мардан. — Пусть встанет сюда, к костру.

Пламя костра освещало седобородые изможденные лица, глубоко запавшие глаза, провалившиеся щеки, борозды морщин, беззубые рты. С напряженным вниманием вглядывались люди пустыни в пришельца. Огрубевшие, покрытые канатами набухших жил руки сжимали суковатые дубинки и пастушьи посохи.

Все тот же старик засуетился, закланялся и, подобострастно прижимая руки к животу, заныл:

— Мой бек, достопочтенный бек, не причиняйте себе огорчений, слушая болтовню молокососа.

— Сюда, пусть выйдет сюда! — неистовствовал путешественник. — Я хочу посмотреть цвет его крови. Иди сюда, собака! — крикнул он в темноту.

Старик залебезил.

— О господин, он только ничтожный пастух, молодой подпасок, невежда. Санджар, сирота Санджар…

— Удавить его. Осмелившийся оскорбить повелителя погибнет смертью собаки… Приказываю!

Лица стариков отшатнулись в полумрак. Пастухи забормотали что–то. Они совещались.

— Нет, нет! — крикнул все тот же юношеский голос.

Молодой пастух вступил в круг красноватого света костра. Санджар был высок и крепок. Он кутался в накинутый на плечи чекмень, и весь облик его дышал достоинством. Хотя пастух старался и вида не показать, что он напуган, подбородок его вздрагивал, глаза тревожно бегали.

— Что я сделал, ваша милость!

— На колени, несчастный. Эй, старики! Снова выдвинулись вперед бородатые лица.

— Свяжите ему руки… так. Кто здесь хороший мясник? Ну!

Никто не отозвался.

— Эй, вы, прирежьте этого продавшего себя неверным, убейте его, а голову насадите на высокий шест. Пусть все видят, как карает эмир. Кто из вас мясник?

Жутко было смотреть на черного в блестящих украшениях человека, беснующегося при багровом свете костра.

Еще через минуту пастух стоял на коленях со связанными руками, низко опустив голову. Веревка была ветхая, сильному юноше ничего не стоило разорвать ее. Но страх перед власть имущим, воспитанный поколениями, парализовал силы Санджара.

Опять заговорил суетливый старец. Униженно кланяясь, он сообщил важному господину, что мясника сейчас нет.

— Да простит великий бек, мясник сейчас в степи. За ним немедленно пошлют. Проклятого болтуна, пусть сгорит могила его отца, до приезда мясника бросят в сухой колодец. А там, утром, если угодно его могуществу, Санджара прикончат ради прославления божьей милости.

Молодого пастуха увели куда–то в темноту. Чтобы отвлечь мысли грозного гостя от неприятного происшествия, старики обратились к нему с просьбой:

— Великий господин, просветите глупые наши пастушеские головы своим мнением. Кто живет долго среди баранов, сам легко превращается в барана. Пусть бек станет судьей и разрешит наши сомнения.

Вельможа успокоился. Он сидел, важно поглаживая холеную бороду. Знатный гость милостиво поинтересовался делами кишлака.

На чуть белеющей во мраке тропинке появилось несколько темных бесформенных фигур. Закрывая лица накинутыми на головы халатами, женщины присели на корточки в стороне, подальше от огня.

— Достойный господин, величайшего сожаления заслуживают поступки женщины нашего селения, — заговорил старшина. — Зайн–апа недавно стала вдовой. Священный закон определяет: разделить баранов и деньги, и имущество ее мужа на восемь частей, и одну часть из восьми передать вдове для того, чтобы она вырастила детей своего мужа. Так повелевает закон, так мы и поступили. Но вредная женщина не говорит «спасибо», она кричит и утром, и днем, и ночью. Кричит настойчиво и надоедливо: «Вай дод, вай дод!» И требует какого–то еще законного дележа. Сварливая женщина таскается и к настоятелю мечети, и к судье, и к старшине селения. И всем она надоедает и говорит, что не может согласиться на такую малую долю наследства, что она стара и некрасива, и груди ее иссохли, и она не может надеяться, что кто–нибудь захотел бы ее и взял бы в жены. Зайн–апа смеет выражать недовольство законом, оставляющим ей, как вдове, восьмую долю имущества умершего. Вот, господин, поступок женщины Зайн–апа и ее чудовищная неблагодарность.

Высокая худая старуха вскочила.

— Ты, ты… — пронзительно закричала она, — хоть ты и белобородый, но где твой ум? Да что, ты не знаешь разве? Не видишь, что у меня четыре сына, не считая дочерей? Ты хорошо знаешь, что остальные семь частей имущества умершего мужа моего забрали себе его братья да дядья, и без того каждый день имеющие плов и жирное мясо на ужин. Вай дод!

— Женщина, прекрати разговор, — важно сказал Али–Мардан, — уши мои устали слушать твою жалкую болтовню. Ты обременяешь мир своим ишачьим упрямством.

Диванбеги подозвал стариков и пошептался с ними. Затем величавым жестом разгладил бороду и громко, так, чтобы было слышно сидящим поодаль, сказал:

— Будет совершено по закону… Величайшие авторитеты нашей веры, основоположники шариата, предписывают в отношении малоумных и слабых, а таковой, несомненно, является эта вдова, проявлять благосклонность и милосердие. Поэтому мы, руководимые снисходительностью, решили в отношении нее применить методы убеждения и совета. — И, помолчав, вкрадчиво спросил вдову:

— Женщина, согласна ли ты с законом, дающим тебе восьмую часть имущества мужа?

— О великий и могущественный, о покровитель вдов, заклинаю вашу милость, пожалейте меня и детей, оставшихся сиротами. Я не соглашусь, смерть на мою голову, с таким решением.

— Слушайте, белобородые, — обратился к старикам Али–Мардан. — Вдова, жалкая и ничтожная, смеет выражать недовольство законом. Поступайте же согласно с требованиями обычая степняков.

Старики не спеша приблизились к вдове. Та, трясясь от страха, медленно отступала назад, но продолжала упорно и монотонно выкрикивать: «Нет, нет!»