Около старца почтительно засуетились его спутники, сами едва державшиеся на ногах.

По приказу Кошубы путникам раздали хлеба и муки.

Тот же старик, в сопровождении десятка изможденных, оборванных мужчин, приблизился к командиру.

— Великий господин, — загнусавил старик, — благословение всеблагого и всемогущего падет на тебя за то, что ты накормил нас. Но лучше ты не кормил бы нас.

— Почему же? — спросил Кошуба.

— Потому что мы твои враги, и ты враг наш, враг мужчин и женщин, стариков и детей рода Джалаир.

Кошуба подошел к старику вплотную.

— Вот что я скажу, ишан. Ты говори за себя, а народ пусть скажет свое слово сам за себя.

Ишан заговорил громко; он хотел, чтобы его слова были услышаны всеми.

— Бог пусть узрит правду, таксыр! Эти люди не стали бы нищими из нищих, не ходили бы в жалких лохмотьях, не походили бы на тени, если бы они довольствовались своим уделом и не подняли бы руку против господ и эмиров. Но они не послушались увещевания мудрых и пошли против сильных. Воины ислама пришли в их кишлак. В наказание за самовольство они поубивали многих мужчин и женщин и заставили разрушить жилища, а то место, где был кишлак, вспахать и засеять ячменем. Своими руками дехкане разрушили родные гнезда, своими руками запахали пепел священных очагов своих предков.

Вы, большевики, пришли и соблазнительными словами совратили дехкан с путей пророка и навлекли на них кару великого курбаши. Если бы вас не было, они жили бы спокойно и…

— И гнули бы шею под палками эмирских собак, — не выдержал Джалалов. — Старик, опомнись! Что ты говоришь? Будь справедлив, проклинай истинных виновников ваших бед, проклинай басмаческих курбашей!

— Проклинать курбашей! — вдруг оживился старец. — Нет. Велика вера истинная и единственно правильная. Даже большевики, такие как Санджар, склонившись к истине, вступили на путь джихада и объявили священную войну нечестивым Советам.

Старик тщательно отряхнул полы халата и отошел, всем своим видом показывая, что его вынужденная беседа с «неверными» закончена и что даже пылинка, которую мог перенести с их одежды на его рубище ветер, грозит осквернением.

Он обвел взглядом бойцов и участников экспедиции и костлявым, мертвенно–желтым пальцем поманил к себе Джалалова.

— Сынок, я вижу по твоему обличью, что ты из мусульман. Оставь этих людей, пока не поздно, обратись к вере отцов. Час неверных близок.

— Откуда ты знаешь про Санджара, старик? — сдавленным голосом спросил Джалалов.

— Вестника я встретил на дороге. Он знает все. Имя его Гияс–ходжа мутавалли из Янги–Кента.

Ишан медленно зашагал по дороге, опираясь на посох. К старику подбежали его спутники и осторожно взяли под руки. Толпа поползла вслед за своим вожаком — безмолвная, безропотная.

Ишан вел их в изгнание.

Дорога все так же тянулась в гору, лошади выбивались из сил. Во всем огромном караване, растянувшемся на километры, не оставалось ни капли воды. Фляги, бутылки, чайники — все было опустошено. Большое беспокойство вызывали двое членов экспедиции, по–видимому, получившие тепловой удар. Одного из них подобрали на обочине дороги в бессознательном состоянии, другой свалился с лошади, как сраженный молнией.

Кошуба послал несколько верховых к высоким холмам, расположенным к северу от дороги: там должны были быть источники и арыки.

Кроме бочонка, который везла с собой экспедиция, захватили все ведра, фляжки, бутылки.

В арбе Саодат оказалась пара кожаных мешков — турсуков.

— Недаром я дочь водоноса, — пошутила Саодат.

Гремя чайниками и ведрами, водная экспедиция удалилась. Вернулась она через полтора часа.

Расчеты на воду не оправдались. Источники оказались сухими, арыки тоже. Жители небольшого кишлака куда–то ушли, засыпав колодцы. Уже на обратном пути посланцы наткнулись на большую лужу. Здесь они напились сами, напоили лошадей и набрали сколько можно было воды в ведра и турсуки.

Вода была желто–бурого цвета; в ней плавали головастики, какие–то жучки, кусочки соломы; она пахла конским навозом и плесенью.

Один из арбакешей взял свой поясной платок, сделал на краю ведра подобие примитивного фильтра и с наслаждением напился… Любезно улыбаясь, он поднес ведро Саодат.

Воду выпили моментально. Только немногие побрезговали.

Усталость свалила всех там, где остановился на дневку караван. В тени длинного дувала вытянулись прямо на жесткой траве десятки людей, сморенных тяжелым дневным сном. Тут же, понурив головы, покачиваясь на дрожащих, ослабевших ногах, дремали кони, лениво и обессилено, едва шевелящимися хвостами отгоняя назойливых, невесть откуда налетевших мух.

Кто–то, шумно топая сапогами, прошел по дороге, Николай Николаевич, не подымая смеженных горячечным сном век, проворчал:

— Потише, эй вы там! Тут изволят почивать великие путешественники.

— Вы здесь, Николай Николаевич? Вы не спите?

— Сплю, как бог… А вы мешаете. Сплю на роскошной перине и около меня сифон с сельтерской на льду…

— Пойдем.

— С ума вы сошли…

— Пойдем… Покажу кое–что интересное.

— Ну, если это бочка с нарзаном, то пожалуй…

Николай Николаевич открыл глаза только тогда, когда Джалалов начал довольно невежливо трясти его за плечо. Лицо комсомольца было все в грязных подтеках, глаза покраснели, губы растрескались и кровоточили,

волосы стали пегие от пыли. Еле двигая пересохшим языком, Николай Николаевич проговорил:

— Ох, до чего доводит страсть к романтическим путешествиям! Еще два таких дня, и молодой, талантливый воспитанник столичного, первого в мире университета превратится в сушеную воблу… Ох, пить!

— Ну, если вы шутить еще можете, значит, все в порядке. Поднимайтесь, пошли…

— Куда? — кряхтя, Николай Николаевич поднялся и, мигая белесыми ресницами, тупо уставился на Джалалова.

Схватив друга за руку, тот потащил его по солнцепеку вдоль сраженного сном каравана, приговаривая:

— Вот что значит изнеженное городское воспитание: малейшая трудность, и все раскисли. Неженки… Смотрите!

Они подошли к большому пролому в дувале.

— Ох!

Николай Николаевич опустился на большую, отколовшуюся от забора глиняную глыбу, пораженный представшим перед его глазами зрелищем.

Шагах в двадцати, на паре тощих дехканских волов пахал землю комбриг Кошуба.

Дело шло туго. Поле пересохло, плуг вел себя непослушно в руках командира. Хозяин волов — худой высокий узбек, напротив, судя по восторженным возгласам, был очень доволен ходом работы. Он то вел волов по борозде, отчаянно вопя на них, то, передав палку мальчишке, бежал, заправляй на ходу за пояс полы рваного халата, к Кошубе и, отняв у него рукоятку плуга, начинал пахать сам. Но у него дело шло совсем плохо, и Кошуба, поспешно вытерев пот с лица, снова брался за плуг.

— Командир… товарищ Кошуба, — слабым голосом позвал Николай Николаевич, — товарищ…

— А, это вы… Давайте сюда! Помогать, товарищ доктор, идите.

— Вот, как врач, я требую, чтобы вы прекратили. Вас «кондрашка» хватит на таком проклятом солнце. Солнечный удар или тепловой…

— Пустяки!

— И я лишен возможности вас спасти. У нас даже воды нет.

Но Кошуба только засмеялся в ответ и вдруг, прикрикнув на быков, сильнее нажал на рукоятки; плуг пошел быстро и гладко, вздымая целые пласты земли.

Только минут через десять он передал плуг дехканину и подошел, тяжело дыша, к дувалу, где, прячась в кусочке спасительной тени, сидели Джалалов с доктором.

— Разве так можно, товарищ комбриг, — заметил Николай Николаевич, — смотрите, у вас вся гимнастерка взмокла. После бессонной ночи, да еще после труднейшего пути, в адскую жару, вместо того, чтобы отдохнуть…