Ниязбек не стал напоминать Кудрат–бию о недавнем припадке малодушия. Он предпочел заговорить о другом:

— Еще есть силы у истых мусульман. В Фергане идет борьба. Из Кашгарии помогает консул… как его, Эстертон. Из Афганистана от инглисов идет целый караван с винтовками, патронами и индийскими рупиями. Вот–вот будут они у нас. Военный министр Надирхан плюет на своего Амануллу и обходится без его разрешения, хоть этот почтенный король заигрывает с большевиками и заключил договор с Москвой. А за Надиром стоят инглисы. Чего же падать духом…

— Кто сказал, что я пал духом?

Низким поклоном Ниязбек скрыл наглую усмешку:

— И потом, чего же нам бояться? Неужели великий назир народной республики не снизойдет до нас в случае беды? Он, вы сами знаете, не такой уж и друг большевиков, как прикидывается…

— Дела у него осложнились, — возразил Кудрат–бий. — Приезжал из Москвы один умный грузин и все проверил. Он заставил выгнать из правительства Бухарской республики всех родственников и друзей великого назира и потребовал, чтобы все назиры были не из почтенных людей, а из этой голытьбы, дехкан и рабочих… Сам великий назир чуть не попался. Теперь он поспешил отправиться в путешествие по Гиссару. И ясно — даже если на его глазах будут перерезать глотку его родному брату, и то он пальцем не пошевельнет… Женоподобный этот бача эмирский только и думает как бы спасти свою шкуру, и давно бы смылся за границу, если бы ему разрешили его хозяева инглисы. Тьфу!

Он поднялся и пошел по мокрой траве вниз к ручью. Уже когда они отъехали немного от пастушьего становища, Ниязбек сказал:

— С вашего позволения, господин парваначи, я вас оставлю.

— Это еще почему, господин бек?

— Хочу, господин парваначи, съездить в Тенги–Харам, домой…

— Разрешите, господин бек, вам сказать, что вас схватят едва вы посмеете показаться на большой дороге… Вы, господин бек, забыли, что после Денау к большевикам перебежали многие, кто хорошо знает вас и ваши дела. И вам, господин бек, остается отныне состоять при нашей особе…

— О, господин парваначи, вы преувеличиваете опасность для нашей скромной особы.

— Почему же, господин бек?

— Да потому хотя бы, что нас не посмеют пальцем тронуть.

— Почему же, господин бек? Или вы наденете шапку–неведимку, или у вас среди большевиков есть друзья? — Почувствовав, что опасность не угрожает ему непосредственно, Кудрат–бий снова обрел величие.

— Да потому нас не тронут, что мы предусмотрительны и не являемся подданным Бухарской, Народной Республики.

— Как так? — Кудрат–бий не сдержался, изумление появилось на его лице.

— А так, что мы позаботились получить у афганского посла в Бухаре Абдурарул–хана хорошенькую, изящненькую книжечку, называющуюся афганским паспортом. Так что мы, господин парваначи, являемся афганским гражданином и вольны ехать куда нам заблагорассудится. И никто, ни большевики, ни воины ислама не вправе нас останавливать или задерживать во избежание дипломатических осложнений с Кабулом. Так–то, господин парваначи.

— Хорошо. Тем более вы нам нужны. Отныне вы наш первый помощник. Назначаю вас главным курбаши всех верных мусульманских воинов Локая…

Ниязбек безмолвно склонился в полупоклоне. Он ничего не ответил, только чуть скрипнул зубами.

Когда он отъехал, Кудрат–бий подозвал к себе Рыжего ясаула и негромко сказал:

— Видишь того чернобородого?

— Как же! Господин Ниязбек…

— Я тебя спрашиваю про чернобородого. Мне нет дела до его имени. Я говорю — чернобородого?

— А–а, — протянул ясаул, — вижу чернобородого.

— Так вот, чернобородый должен быть там, где будем мы. Чернобородый будет есть из одной чашки со мною, пить чай из одной пиалы со мною, ходить рядом со мною, ездить, не отдаляясь ни на шаг от нас. Понятно?

— О, да! Понял. Это великая милость. И только неблагодарный посмеет пренебречь ею.

— Ну, на то ты при мне состоишь, чтобы такой милостью не побрезговали.

Преследование в предгорьях Гиссара — далеко не легкое и не простое дело. Быстрая скачка здесь совершенно невозможна из–за крутизны бесчисленных подъемов и спусков. Всякая попытка заставить коня двигаться более быстрым аллюром, нежели обыкновенная рысца, приводит к самым печальным последствиям.

Группа всадников, цепочкой двигавшихся по тропинке, пересекавшей гигантское брюхо Черной горы, издали напоминала мирных кишлачных жителей, направлявшихся на базар в Каратаг. Только вблизи можно было разглядеть, что едут вооруженные люди, что они не мирные путники, а охотники, идущие по горячему следу.

Далеко впереди на добром горном коньке размашистой ходой двигался Курбан. Он сменил буденовку на белую войлочную шляпу с черными бархатными отворотами, а шинель — на коричневый уратюбинский чекмень.

Озабоченное, напряженное выражение мгновенно слетало с его лица, как только в пределах видимости на дороге появлялся путник. Чем ближе был встречный, тем добродушнее делалось лицо бойца и громче разносилась по холмам и долам его гортанная песня.

В нескольких шагах от ехавшего или шедшего навстречу Курбан вежливо умолкал, а затем разражался целым потоком изысканных приветствий и добрых пожеланий.

Нет нужды, что Курбан первый раз в жизни видел человека: он в совершенстве владел искусством разузнавать новости и выведывать сведения, которые могли быть полезны отряду.

— Во имя бога всеблагого, всемилостивейшего, всеразумнейшего! Кого я вижу, о господи! — восклицает Курбан с таким видом, как будто бы он по меньшей мере родной брат коренастого, обросшего волосами локайца, мрачно восседающего на рослом осле бухарской белой породы. — Какое замечательное совпадение, что вы избрали ту же дорогу, по которой всемогущий аллах направил меня, смертного. Как здравствуют драгоценные отпрыски вашей достопочтенной милости? Уж не из Каратага ли вы поспешаете?

Изысканная вежливость может растопить и лед.

Локаец напряженно копается в памяти, стараясь, припомнить, где он мог видеть эту добродушную и вместе с тем лукавую физиономию. Но поток слов льется и льется, и начинает казаться, что с этим балагуром и несомненно благочестивым мусульманином приходилось встречаться не раз.

Боясь обидеть Курбана, встречный, обходя вопрос о знакомстве, в свою очередь старается ответить любезностью на любезность. Он останавливает осла, и завязывается оживленная дорожная беседа, та беседа, которая обеспечивает на Востоке продвижение всех новостей по лику земли с быстротой телеграфа.

— В нашей семье, благодарение аллаху, всё тихо, если не считать печального происшествия с нашим братом. Велик аллах в своих милостях и в своем гневе правосудном.

— Неужели с братом вашим, достойнейшим и мужественнейшим человеком, приключилось такое?

— Да будет милосерден тот, кто взирает на нас всевидящим оком. Презренная кафирская пуля поразила его в живот, пониже пупка, и он стонет и кричит уже седьмой день. Я еду за Нуреддин–табибом.

— Помилуй нас аллах! Неужели вы хотите прибегнуть к помощи подобного наглеца, возомнившего себя Ибн–Синой и Лукманом. Нет, я бы пошел за Абдукахар–табибом. Он так хорошо излечивает раны…

— Великий пророк послал вас мне навстречу. А где же живет Абду… Абду… Как вы его назвали?

— Абдукахар? Он обитает совсем близко, в Казак–баши.

— Слава пророку, слава аллаху, еду сейчас к нему. Брат очень мучается.

— Спешите, спешите, — говорит Курбан, — только прошу вас, ничего не говорите людям, которых вы сейчас встретите, о вашем брате, о пуле, о том, что вы едете за табибом.

Напуганный собеседник широко открывает глаза.

— Да, да, — продолжает Курбан, — за мной едут нехорошие люди. Особенно молчите, если они будут спрашивать о том, не проезжал ли здесь кто–нибудь, похожий на хакима сарыассийского и денауского.

— О, они злые люди, значит? Неужели они злоумышляют на такую высокую особу…