Потухал за темной грядой барханов багрово–желтый закат. Одинокое дерево, последнее дерево оазиса, тянуло к небу иссохшие ветви, похожие на руки скелета.

Конь ступал по проезжей кишлачной дороге с колеями арбяных колес, со следами подков на пухлой пыли, с отпечатками широких верблюжьих ног.

Незаметно среди кустиков бурой колючки дорога рассыпалась на узкие тропинки, выбитые в степном дерне копытами баранов и коз. Полуразвалившаяся мазанка с шестом на крыше и холмики могил говорили, что где–то близко, быть может, есть человеческое жилье. Но людей не было видно.

Вечер не принес прохлады. Зной. От лошадиной гривы тянуло терпким запахом конского пота. Надоедливая муха назойливо липла к щеке. Седло стало неудобным. Шаг коня нет–нет, да и сбивался.

— Смерть твоему отцу, — бормотал всадник, с трудом шевеля потрескавшимися, иссохшими губами. — Как была бы уместна сейчас сочная дыня…

Два дня путешествия, похожего на бегство, два дня лишений и горьких мыслей под жестокими лучами солнца. Конь измотан, клонит ко сну, веки слипаются, из тьмы подсознания медленно выбираются первые отрывки сновидений…

Вздрогнул, потянул к себе повод. Чуть слышно, где–то очень далеко, то нарастал, то затихал грохот артиллерийской канонады.

Всадник посмотрел назад, в сторону далекой Бухары. Но, насколько хватал глаз, видны были лишь желтовато–пегие, словно облезлые бока верблюда, холмы. Последнее дерево осталось позади, расплылось в пятно. Кругом ни кустика.

Из сумерек выплывали развалившиеся глинобитные стены.

Всадник снова тронул коня. К горлу комом подкатила злоба.

— Проклятие вашим отцам, — шептал путник. — Рабы осмелились роптать на слуг эмира, испытывать терпение тени аллаха на земле. Раньше жили вы здесь, стояли ваши дома, шумел базар, а вот сейчас осталось лишь немного глины и камней. Сильна карающая рука.

Голова путника невольно повернулась на юг. И сразу отлетел сон. Что это? Отблеск потухшей зари?

— Зарево. Горит благородная Бухара. Горит тысячелетняя Бухара!

Злобно подхлестывая камчой лошадь, он ехал дальше мимо развалин.

— Душить надо, резать, давить надо…

Блаженные времена священного эмирата!.. Тогда зарево стояло над степью. Всего год назад здесь землю топтали подковы коней, неслись истошные вопли женщин, валялись в пыли раздавленные копытами лошадей младенцы. По велению эмира! Так было приказано, и так было нужно.

А он — Али–Мардан–бек, носящий громкий титул диванбеги — высокого министра эмира, сидя на коне, взирал равнодушно на стонущих мятежников. Он был непреклонен…

Пришли когда–то сюда люди. Оживили пески. Побежала по арыкам вода. Дехкане слепили из глины мазанки, построили дома баям, имамам, воздвигли мечети, лавки. Зашумел кишлак.

Тень падала от карагачей, плескалась рыба в глубоких хаузах. Цвел персик. Танцевал сладостный танец юноша.

Но… одно движение руки эмира, — и нет богатого кишлака. Скалит зубы в пыли желтый череп. Осыпаются стены домов. Ползет черная черепаха. Еще десятилетие — и на месте селения останутся только холмики да черепки глиняной посуды. Кто тогда вспомнит о людях, живших здесь?

Мимо, смутно белея в сумерках, проплыл бархан. Из песка торчал полузасыпанный минарет кишлачной мечети.

Конь поднялся на гребень песчаного холма. Всадник долго смотрел на юг. Зарево стало больше и выше. Видно, пожар разгорался.

Где сейчас эмир? Если город горит — эмира там нет. Кто бы мог подумать, что властитель, одно слово которого заставляло трепетать миллионы людей, потеряет в несколько часов и столицу и власть. Но… кто знает, что записано на скрижалях судьбы!

И Али–Мардан вспоминал поручение эмира, его напутственные слова:

«…Доставить мне драгоценности, где бы я ни был. И сделать так, чтобы никто не нашел даже следов рудника. Без нашего дозволения ни одна собака чтобы не притронулась к нашему достоянию. Помни, что лучшее из молчаний — молчание могилы…»

Долог путь в пустыне. Ноги коня уходят в песок. Тьма опускается на землю. Воздух делается густым и тяжелым. Мучит жажда. На зубах скрипит песок. Одежда тянет плечи пудовой тяжестью. Поступь коня становится неуверенной, тряской. Кажется, что нет конца дороге, что едешь уже вечность и что ехать нужно еще вечность.

В эти тревожные, полные волнений дни над всеми дорогами цветущего Бухарского оазиса стояли с утра до поздней ночи облака белой пыли. Кишлаки опустели, базары замолкли. Дехкане шли туда, к «сердцу земного круга», к благородной Бухаре.

Неясные слухи бродили из кишлака в кишлак, из вилойята в вилойят. Говорили, что оплот эмиров — Бухара — осаждена восставшим народом и красными богатырями.

Лица людей, шедших по дорогам, были сумрачны и полны решимости. Многие несли оружие: дедовские пищали и фитильные самострелы на треногах, изогнутые сабли, толстые палицы с тяжелыми чугунными шарами на ремешках. Трудовой люд поднялся против эмира.

Завидев всадника в черном бархатном халате, увешанного дорогим оружием, прохожие отбегали в сторону, на обочину дороги и отвешивали глубокие поклоны.

Али–Мардан ни с кем не заговаривал. Люди молча пропускали его. Только изредка, уже за спиной всадника, раздавался приглушенный возглас:

— Али–Мардан, сам… кровопийца…

Или кто–нибудь говорил сквозь зубы:

— Гадина…

Но Али–Мардан словно не слышал; он только подхлестывал коня.

Дальше и дальше… Туда, где кончается зелень оазиса и где вплотную к полям и садам подкрадываются красные пески пустыни Кызыл–Кум. Все реже кишлаки, все чаще плоские пустыри, белеющие налетом соли.

Черного всадника в те дни видели и запомнили многие.

У старой мельницы он попросил воды. Оробевший старик–мельник подошел с грубой глиняной пиалой в руках.

— Быстрее, ты! Кому подаешь?

Али–Мардан в бешенстве ударил мельника камчой по спине…

Никто не видел и не знал, где провел ночь одинокий путешественник. Но на рассвете второго дня он неожиданно выехал из тополевой рощи, перепугал до смерти двух базарных торгашей и исчез так же внезапно, как и появился.

К вечеру Али–Мардана видели в степи, у развалин древнего города. Черный силуэт всадника резко вырисовывался на фоне пылавшего заката. Фигура верхового делалась все меньше и меньше. Вот она стала совсем маленькой — всадник повернул коня и еще несколько минут двигался по самой линии горизонта, на грани неба и земли. И внезапно пропал.

Больше никто в тех местах Али–Мардана не видел, и память о нем, самом жестоком из придворных эмира, сохранилась только в мрачных легендах.

Говорили, что Али–Мардана поглотили красные пески, что его пожрали злые дивы пустыни.

Неистово залаяла собака.

Всадник напряженно вглядывался в черный провал между двумя барханами. В темноте склоны их шевелились. С трудом можно было разобрать, что это отара овец. Слышался плеск воды, бульканье, блеянье; скрипел блок колодца.

Али–Мардан облегченно вздохнул. Он не заблудился, он на верном пути. Раз овцы — значит вода, отдых…

— Кто? Кто? — крикнул из темноты голос.

— Именем повелителя правоверных…

Тот, кто живет близ реки или даже у самого маленького арыка, тот не знаком с изнуряющей жаждой пустыни. Но он — житель оазиса — не знает и незабываемого ощущения — утоления пламени во рту, раскаленном, как кузнечный горн.

Пусть вода будет мутная, солоноватая. Пусть она припахивает кожей бурдюка, пусть в ней плавают какие–то стремительные букашки… Никакой напиток не может сравниться с водой, утоляющей жажду путешественника в знойных песках.