Жадно ловил Медведь малейшие проблески рассвета, зная, что видит их последний раз, что затем наступит вечная ночь.

Под утро усталость сморила его, и он задремал.

Очнулся Медведь от странного шороха. Прохладная струя воздуха освежала его лицо. Дверь была приоткрыта, тихие звезды мерцали в небе. Слышался шепот. Разговаривали двое.

Потом раздался голос:

— Эй, русский, есть хочешь?

Медведь молчал, мучительно соображая, что бы это означало.

Голос повторил:

— Русский! Ты живой? Не бойся.

Глаза Медведя немного освоились в темноте, и он разглядел, что в дверях стоит темная фигура и держит в руках миску, чайник и еще что–то. Ноздри Медведя ощутили запах пищи.

— Вот возьми, тут принесли покушать.

Человек вошел в сарай. Луч света упал на его лицо, и ученый увидел, что это немолодой, бородатый горец.

По–видимому, он сменил дневного сторожа.

Басмач поставил посуду на пол и подошел к двери. Увидев, что Медведь принялся за еду, он сказал:

— Вот какой наш народ. Своего врага, кафира, как гостя, принимает. Еду одна женщина принесла. Пожалел тебя кто–то.

Угощение было на славу: тут был и плов, и жареная баранина с луком, пирожки, чай, сладости.

— Я не враг вашего народа, а друг, — сказал ученый. — Вот народ понимает это.

Басмач хмыкнул неопределенно и промолчал.

— А вот тебе стыдно. Сам, наверно, дехканин, а пошел к басмачам.

— Я не понимал, — нехотя проговорил страж, — а теперь понял. Раньше не понимал.

— Если понял, почему не бросишь Кудрат–бия?

— Нельзя. На руках моих есть кровь. Красные меня расстреляют.

— Не бойся! Простят.

Басмач странно всхлипнул:

— Мой бай тоже тут, при Кудрат–бие состоит. Он мне и еще другим сказал: «Уйдете от нас, все равно поймаем и на кол посадим, а ваших матерей, сестер, жен, невест отдадим воинам на три ночи, а затем живыми вниз головой закопаем на ваших глазах. Ваше семя до третьего поколения искореним».

— Скоро Кудрат–бию конец, — проговорил Медведь. — Отпусти меня, я за тебя попрошу.

— Не могу. Меня казнят страшной смертью. Детей жалко. Да и не уйдешь, кругом стража.

Но Медведь видел, что басмач колеблется. В душе проснулась надежда.

— Так ты хочешь лучше быть палачом и тюремщиком?

Басмач не успел ответить. Где–то невдалеке раздались винтовочные выстрелы. По двору, тяжело топая, пробежал человек, заржали лошади. Чей–то голос сыпал совершенно неслыханными ругательствами.

— Помоги! — крикнул Медведь.

Но басмач исчез.

Пересиливая боль в израненных пальцах, Медведь начал развязывать тугие узлы веревок, стягивавших ноги. Но веревки никак не поддавались.

Дверь распахнулась. Несколько человек ворвались в хлев и начали шарить в темноте. Зажмурив глаза, Медведь ждал удара.

Но нет, его подняли и понесли. В лицо пахнуло свежестью горного утра.

Медведь соображал. Его несут, значит, еще не конец. По крайней мере не сейчас.

Стрельба усилилась. Во дворе в отсветах зари метались темные фигуры.

Подтащив Медведя к пятившейся и храпевшей лошади, басмачи перебросили его через луку седла, больно врезавшуюся ему в спину. Голова свесилась, и старику казалось, что вот–вот спинной хребет его переломится.

Кто–то свирепо хлестнул лошадь камчой, и она во весь опор вынеслась на улицу. Впереди и сзади скакали, взволнованно перекликаясь, воины ислама. Медведь со злорадством отметил полное смятение в басмаческом стане.

Проскакав по узким каменистым улочкам Пугниона, кавалькада ворвалась в долину реки и помчалась по проселочной дороге. Медведь с трудом мог разобрать что творится кругом. Он сообразил только, что за басмачами — погоня. Снова захлопали винтовочные выстрелы, послышались возгласы на русском языке:

— Вот они! Вот они!

На какую–то долю секунды, на одно мгновение перед взглядом Медведя мелькнула незабываемая картина. В потоке голубоватых лучей, вдруг брызнувших из–за горы, мчались наперерез всадники в буденовках. Вспыхивали голубые огоньки на обнаженных клинках.

Он не успел даже обрадоваться. Искаженное злобой лицо заслонило всадников. Нестерпимая боль и ослепительная вспышка в глазу… удар падения… Медведь потерял сознание.

Басмач, видя, что с таким тяжелым грузом ему не уйти, ударил пленника ножом в глаз, помня, очевидно, наставления Кудрат–бия. В то же мгновение басмач вылетел из седла, сраженный пулей.

Медведя привезли в Регар, в полевой лазарет, помещавшийся в старой мечети. Санджар с посуровевшим лицом сидел у входа в мечеть, прислонившись к резной колонне и молчал, с тоской поглядывая на двери мечети и на пробегавших мимо санитаров и сестер милосердия.

Командир несколько раз порывался что–то спросить, но так и не решился. Иногда он вскакивал, бежал к лошадям, привязанным за оградой, смотрел на них невидящим тупым взглядом и снова возвращался… Наконец на террасе появился пожилой врач.

Смущенно улыбаясь, Санджар спросил:

— Как здоровье нашего друга Медведя?

— Больной чувствует себя прилично… очень прилично.

— А как глаза?

— Что поделаешь… один глаз… э… так сказать… Но зрение мы ему сохраним.

Санджар хотел еще что–то спросить, но в этот момент во дворике появился Кошуба. Он шел прямой, подтянутый, как всегда. Врач засуетился и спустился по ступенькам лестницы к нему навстречу. Кошуба поздоровался с ним, очень сухо ответил на приветствие Санджара и ушел в лазарет.

Полным недоумения взглядом Санджар проводил командира до двери. «Неужели товарищ Кошуба сердится из–за Медведя? Наверно, так и правильно. Не сберег я друга».

Едва Кошуба появился в дверях вместе с врачом, Санджар бросился к ним и, путаясь, бессвязно начал что–то объяснять.

Кошуба резко прервал его:

— Хорошо, хорошо. Все знаю. За Пугнион спасибо, а вот… — Лицо его стало напряженным. — Вы снова товарищ Санджар, за свои старые штучки взялись?

Санджар отступил на шаг. Лицо его еще больше потемнело.

— Сами знаете, о чем говорю! — продолжал веско Кошуба. — Жаль, жаль. Вы же мне обещали…

— Товарищ командир, не знаю, что случилось…

— Не знаете?

Кошуба холодно разглядывал Санджара, и под этим пристальным, ставшим таким чужим, взглядом начальнику добровольческого отряда, испытанному, не знавшему страха, воину стало не по себе. Совсем робко, с мольбой он сказал:

— Не сердитесь… скажите, что случилось?

Кошуба исподлобья смотрел на Санджара, пытаясь проникнуть в сокровенные его мысли. Наконец он сказал:

— Где Саодат?

Санджар вздрогнул.

— Саодат? Где она? Что с ней?

Лицо командира смягчилось.

— Так вы не знаете? Саодат пропала. Надо разобраться, — заметил Кошуба, — подумать… Пришел в Каратаг этот, как его, скоморох, или по вашему — кизикчи. Ну, из тех, которые на площади представления устраивают. Ну, пришел, и прямо ко мне: «Важное, говорит, известие». И передает: «Вашу женщину… такую красивую, захватили и увезли в горы Бабатага за реку Кафирнихан». «Откуда, — я говорю, — ты знаешь?» Он отвечает: «Я разговаривал с ней, она просила передать русскому командиру начальнику, что ее увезли санджаровы джигиты».

— Ложь! — заорал Санджар, сжимая кулаки. Громыхая оружием, он грузно сбежал с террасы во двор.

— Куда? Куда вы?

— Ложь! Ложь! — он бежал к своим джигитам. Конь шарахнулся в сторону, и Санджар уже вдевший ногу в стремя запрыгал за ним на одной ноге. Через минуту отряд с дробным топотом ускакал по дороге. Джалалов бросился к своему коню.

— Стойте, — крикнул Кошуба, — да стойте же!

Джалалов нехотя вернулся.

— Нельзя ли поменьше комсомольской прыти? Куда вы поскачете? Там и без вас обойдутся. Для вас у меня есть серьезное дело. Вы слышали наверно, что в кишлаке… завтра выборы казия? — Вы поедете туда. С собой возьмите Курбана. Да снимите с себя всю вашу сбрую и наденьте халат и шапку что ли. Тогда, пожалуй, ни один черт не догадается кто вы… Пойдемте сейчас в Ревком. Там вас проинструктируют…