Файзи приподнял голову и повторил вопрос.

—  Зиндан? Кто говорит о зиндане?

Голова упала на подстилку, и Файзи снова затих. Много спустя губы его зашевелились, и он в бреду уже проговорил несколько раз:

—  Рустам... Рустам!..

При имени брата лицо Иргаша страшно изменилось. Потемнело, осунулось. Глаза помрачнели.

На подмытый рекой глиняный мыс выползли, цеп­ляясь за землю ослабев-шими руками, жители селения Минтепе — плетельщики циновок, тоже, оказывается, ис­пытавшие мстительную длань зятя халифа. В кишлаке басмачи не оставили ни зерна пшеницы, ни горсти муки. Более того, плетельщикам циновок басмачи запретили под страхом ужасных пыток покидать селение. Во всей округе не осталось ни одного кишлака, нетронутого, неразграбленного, который мог бы помочь несчастным. Люди уже не ели две недели, и жизни их наступил пре­дел. Горький комок подступил к горлу доктора, но что для целого кишлака мешок муки, который перебросили с борта на берег, когда каюк шел впритирку к обрыву. Плетельщики циновок с таким воем кинулись на муку, что доктор закрыл уши ладонями.

Тревожную весть услышали путешественники от го­лодающих. Неподалеку от Минтепе попал в стремнину и перевернулся большой каюк. Много людей утонуло. Спасшиеся ушли вверх по реке. Судя по тому, что они имели оружие, это могли быть бойцы из отряда Файзи.

До воспаленного мозга Файзи дошел смысл разго­вора, он приподнялся на локте и пробормотал:

— Какое несчастье!

Принесший из Минтепе печальную весть на борт каюка Иргаш вдруг усмехнулся.

— Потонул каюк потому, что такова воля аллаха, погибло столько людей, сколько хотел аллах.

—  Что ты, сын, говоришь! — возмутился Файзи. — Погибли люди, а вдруг это наши бойцы?!

От волнения он задохнулся.

—  Стоит беспокоиться. В Бухаре народ несчитан­ный. Немного больше,  немного меньше. Такова  воля всевышнего.

Файзи поднял руку, и все подумали: вот он сейчас ударит сына, но он не ударил, а только сказал:

— Уйди!

— Вот и уйду! — Иргаш вскочил на борт каюка, оттолкнулся и, сделав  огромный прыжок, кинулся на берег.

Мгновение — и камыши сомкнулись за спиной джи­гита, только треск и шелест показывали, что он проби­вается через заросли в степь. Бойцы вскочили и схва­тились за винтовки. Но каюк уже отнесло на середину протока.

Откинувшись на спину, Файзи лежал и смотрел на небо. Губы его медленно шевелились.

Беда не приходит одна. В разгар очень неприятных объяснений между Файзи и доктором по поводу риса и муки, отданных голодающим, вдруг обнаружилось, что бесследно исчез Алаярбек Даниарбек.

Поднялась тревога. Начали вспоминать, когда его видели в последный раз. Высказали предположение, что он остался в Минтепе. Уже решили вернуться, но вдруг один из бойцов выступил вперёд и заговорил:

—  Он ушёл.

—  Ушёл? — в один голос воскликнули доктор и Файзи.

— Он сказал: «Время уходить!» Взял хурджун и камчу и ушёл.

Всё перевернулось у доктора внутри. Он никак не ждал такого малодушия от Алаярбека Даниарбека. Их отношения никогда не походили на отношения хозяина и слуги. Памир, Кызыл-Кумы, Аму-Дарья,Тянь-Шань, Бухара, Искандеркуль, эпидемия чумы на Алае, басмаческий плен, белогвардейцы, жара и мороз, голодовки, тысячеверстные скитания, — где только они не побывали, чего только не терпели, — и всегда вместе. Они всегда относились друг к другу как това­рищи. Никогда доктор не позволил грубого слова в адрес Алаярбека Даниарбека, окрика, приказа. Обычно грубил Алаярбек Даниарбек, говорил резкости, яз­вил.

Уход Алаярбека Даниарбека больно задел Петра Ивановича, и ему даже изменила обычная жизнерадо­стность.

«Нет пределов человеческой неблагодарности!» — ду­мал он.

Неприятные размышления неожиданно и незаметно перешли в бред. К концу дня доктор ощутил головную боль, головокружение, тело горело, ноги, руки ломило. Доктор слёг.

Сквозь кошмары и бред он громко твердил:

— Это не малярия... Это не тиф... Признаки другие... Отвезите меня в госпиталь...

Наутро температура не упала, но сознание прояс­нилось. С величайшим трудом Пётр Иванович сел и осмотрел себя — грудную клетку, живот.

—  Ага, — сказал он, — я  прав... у  меня  «паппатачи»...  африканская лихорадка... Прекрасно... вызывает­ся укусом москитов... да-с... что вы, коллега, сказали?..

И хоть никто его не слушал, доктор продолжал читать в бреду целую лекцию об африканской лихорад­ке, мало известной в медицине, но широко распростра­ненной в Южной Азии.

Один только Пётр Иванович мог воскликнуть: «Прекрасно!», обнаружив у себя «паппатачи». Болезнь эта обычно продолжается не больше трех дней, но про­текает бурно. У доктора держалась высокая температура. Сознание его помутилось, он не узнавал окружающих. Временами он вздрагивал и тихо спрашивал:

— А Файзи? Как чувствует себя Файзи?

И снова впадал в забытье.

На исходе третьего дня Пётр Иванович заснул. Он спал так крепко, что его не разбудили ни выстрелы, ни глухие взрывы. С величайшим трудом восстанавливал он впоследствии в памяти какой-то грохот. Мелькали обрывки смутных картин, бегущие по огню чёрные фигуры, всадники, силуэт большой лодки на фоне блес­тящей дорожки, протянувшейся от луны по воде.

Проснувшись утром, он долго лежал с закрытыми глазами. Ноздри вдыхали приятный запах дыма и жареного мяса. Спина и руки болели. С трудом он пошевельнулся и спросил, всё ещё думая, что приступ лихорадки продолжается:

— А Файзи? Как здоровье Файзи?

— Какой Файзи? — прозвучал медоточиво ласковый голос.

Доктор открыл слипшиеся глаза. Он лежал на камы­шовом снопе около почти потухшего костра.

Первое, что он увидел, — бородатые лица, оружие, коней. Напротив, по ту сторону костра, сидел Ибрагимбек. Доктор сразу же узнал его по описаниям.

                                                               Спрятался  от  дождя  под  водопад.

                                                                                      Народная  пословица

Не раз уже и притом давно Пётр Иванович совето­вал Алаярбеку Даниарбеку снять чалму и избрать го­ловной убор более удобный для путешествий и более под­ходящий его общественному положению и состоянию. Со­веты при-ходилось давать очень осторожно. И доктор обычно начинал издалека. Он знал болезненную обидчивость своего верного спутника по путешествиям и предпочитал плохой мир доброй ссоре. Петру Иванови­чу не хотелось прямо говорить, как неудобно ему, со­ветскому работнику, ездить по кишлакам в сопровож­дении человека, одевающегося по образу и подобию духовного лица.

—  Знаешь, друг, белая кисея быстро загрязняется от пыли и грязи в пути, некому постирать вашу велико­лепную чалму. А насколько обыкновенная войлочная шляпа удобнее.

Но Алаярбек Даниарбек, уловив завуалированную иронию, сразу же безапелляционно обрывал разговор.

—  Поистине чалма благословенна. Днём она на моей  голове — и мне прохладно, ночью она под голо­вой и мне мягко, а настанет час — и чалма послужит мне саваном в могиле.

Он многозначительно поджимал губы и устрашаю­ще шевелил отвислыми усами, понукая чмоканьем губ своего юркого Белка, чтобы отъехать подальше от док­тора, не слушать полных соблазна разговоров.

Маленькая круглая чалма умещалась на самой ма­ковке большой круглой головы Алаярбека Даниарбека и придавала ему гордый и залихватский, но в то же время солидный и глубокомысленный вид. Возможно поэтому, когда он без стука и оклика появился в хижи­не пастуха Сулеймана — Баранья Нога, все сидевшие у дымного очага почтительно поднялись и уставились на него из-за огня и дыма. Они смотрели на него с не­доумением и даже с испугом. Баранья Нога позже рас­сказывал, что за всю его долгую жизнь никогда ни один мулла не переступал его порога, а из-за белой чалмы он принял Алаярбека Даниарбека за самого бека гиссарского или кушбеги бухарского.