—  Поди к нему! — сказала Раима. — Стели постель.

—  И это говоришь ты мне, матушка. Он тебя подго­ворил.

—  Что ж такого... Только дурак встанет между женой и мужем. Он тебе муж.

—  Нет.

—  А какой хороший человек. Он даже не рассердил­ся на твои слова... Правильно говорится: медная голова у мужчины лучше золотой головы у женщины...

Озноб пробежал по спине молодой женщины.

—  Ни за что!

—  А какой доброты человек! Смотри!

И Раима, развернув тряпочку, показала дочери золо­тые монеты.

— Вот эти пять червончиков «суюнчи» он дал, когда приехал... О друг божий! Он сказал: «На, матушка, вот вам подарочек. Только прошу никому не говорить, что я здесь! Никому». Да, да, а вот эти два он подарил мне за то, что я его холила, кормила... А вот ещё десять — но­вое «суюнчи», чтоб я тебя уговорила, преодолела твоё упорство, доченька.

— Мама! — горя от возмущения, только и могла сказать Жаннат.

—  Что ты кричишь «мама, мама!» Ты посмотри, какие они жёлтенькие да гладенькие. Приложи монетку к щёчке... Так и ласкает душу. А как сияют!.. Никогда я не видела золота, доченька, а вот довелось на старости лет. Разве твой отец Хакберды видит такие деньги?! Только серебро видит, да и то са-мую малость... Плю­нуть только... А я теперь богата... богата.

И трясущимися руками Раима перебирала жёлтые кружочки, гладила их, и слёзы счастья катились по её щекам, падали на морщинистые иссохшие груди, виднев­шиеся в прорехе платья.

—  Боже! — простонала Жаннат. Ужас, жалость, го­ре, любовь — всё пере-мешалось в её душе. Но вдруг Жаннат вздрогнула. В неразборчивом лепете беззубой старухи прозвучали слова, мгновенно вызвавшие тревогу.

—  Что? Что вы сказали, матушка?

—  Такой добрый человек. Я ему сказала... про твои слова: что ты хочешь   пойти на заставу... искать крас­ного командира.

—  Боже, мама, что вы наделали? Мне надо бежать. Он убьёт меня...

Она вскочила и выбежала во двор. При свете чирага Хаджи Акбар беседовал у хауза с какими-то людьми в чалмах. Стараясь не шуметь, согнувшись, Жаннат скользнула к калитке и открыла её.

—  Куда? — Калитку загородил вооруженный чело­век, и Жаннат почувствовала, что сильные руки держат её за плечи.

Её подтащили к хаузу. Все поднялись и смотрели на неё.

—  Крикнешь, — сказал Хаджи Акбар, — конец тебе.

—  Вот эта? — спросил один из сидевших на паласе.

—  Да, господин Нукрат, — пробормотал Хаджи Акбар, — побежала...  какая  скорая.

—  Что хочешь с ней делать? Она, я слышал, опасная.

—  Ты куда побежала, потаскуха?

Жаннат молчала.

—  А она красивая! — вдруг вмешался Нукрат. — Такую красивую нельзя   убивать...  

—  Подожди, — заметил другой. Он тоже не спускал глаз со слабо освещённого лица Жаннат, — мы её запрём.

—  Правильно, — воскликнул Нукрат, — в нашем поло­жении шум опасен. Вот мы уедем за реку, а тогда, Хад­жи Акбар, делай, что хочешь.

И  Жаннат заперли  в хлев.

Она кинулась к двери и изо всех сил забарабанила в неё кулаками. Молодая женщина стучала и кричала до тех пор, пока не раздался тихий голос Раимы:

—  Что ты кричишь?

—  Выпусти меня, мама.

—  Не кричи. Надо слушаться мужа. Вот посиди нем­ного, подумай.

—  Мама!

Но шаркающие шаги медленно удалялись. Жаннат заплакала.

                                               И маленький камень разбивает большую голову.

                                                                                          Пословица

                                               Соловей живёт в саду, сова — в развалинах.

                                               Всякий создаёт жилище по своему обычаю.

                                                                                          Саккоки

У древней бальджуанской дороги, на высоком красном холме стоит курганча — усадьба. Вернее надо сказать, стояла. Сейчас, кроме груды глины да обрушенных стен, среди которых по ночам кричит птица горя байкуш, там ничего не осталось.

В те давно минувшие дни дом на красном холме стоял — и не только стоял, а грозил всей долине, всем дехканам и пастухам на много вёрст кругом. Его обхо­дили далеко, хотя единственная удобная дорога проходила мимо его слепых стен с пробитыми в них отверстия­ми-бойницами. Хозяин дома пользовался дурной славой: поговаривали упорно, что он любил заглядывать в чужие перемётные сумы и кошельки, впрочем не столько сам, сколько лихие джигиты, его слуги. Но, пожалуй, самое страшное — дом считался обиталищем махау — проказы. А махау поопаснее разбойников. Можно по крайности примириться с потерей нескольких десятков рублей или сотни-другой аршин ситца, но от проказы нет избавле­ния...

Фасад курганчи, окружённой высоким, в четыре сажени, прочным дувалом, не имел ни ворот, ни калит­ки, ни выхода на бальджуанскую дорогу.

Чтобы попасть в усадьбу, надо было объехать кру­гом по тропинке, протоптанной в зарослях полыни, каперсов и колючки.

В правой половине курганчи высилась большая постройка с видневшимися даже снаружи резными деревянными колоннами террасы. «Как в мечети!» — говорили дехкане с осуждением. Слева стояло тоже двухэтажное здание, но с большим окном, позволявшим отлично видеть через наружную стену, что делается на дороге и в долине.

Едва только вдалеке, в степи, начинал пылить всад­ник, как из-за кургана выходили два махрама в боль­шущих засаленных чалмах и садились в тени урюкового дерева, что росло на обочине дороги, у дряхлого мости­ка, переброшенного через арык, в котором никто и не помнил, чтобы текла вода.

При приближении всадника махрамы вставали и низко кланялись ему, безразлично, будь то богач в шёлковом халате, важно восседавший на красивом скакуне, или оборванный дехканин на тощем ослике. Покло­нившись, махрамы смиренно обращались к проез­жему:

«Да будет вам известно: наш хозяин мудрый Касым-бек прославился на весь Кухистан своими заботами о благоустройстве дорог и мостов. Не откажите доброхот­ным даянием содействовать богоугодному деянию!!»

Они хватали коня или ишака под уздцы, заставляли всадника спешиться и обшаривали его. При малейшей попытке проезжего оказать сопротив­ление или просто возмутиться,   из-за угла выбегали еще полдюжины молодцов, уже с винтовками. На крыше углового здания появлялся сам хозяин усадьбы и начи­нал увещевать упрямца. Искажённое, опухшее лицо, сиплый, надтреснутый голос действовали сильнее угроз. Остановить, а тем более наказать Касымбека никто не решался. Да и кому охота переступать порог жилища прокажённого? К тому же поговаривали, что и все слу­ги Касымбека — тоже прокажённые.

В народе прозвали усадьбу Касымбека — Махаукала то есть замок прокажённых.

Сегодня скакавшего во весь опор по дороге одино­кого всадника увидели издалека, и, как обычно, два махрама неторопливо вышли из дома и стали под урюковым деревом.

Всадник спешил. Поравнявшись с поджидавшими его касымбековскими чалмоносцами, он без приглаше­ния осадил загнанного, взопревшего коня и крикнул:

—  Здесь, что ли, Касымбек?

—  Не кричи, дорогой! — сказал один из махрамов. — Слезай, дорогой! Поговорим, дорогой!

Оба они уже крепко вцепились с двух сторон в поводья лошади.

—  Проваливайте! — всадник, сверкнув белками глаз, поднял угрожающе    камчу. — Не видите, что ли... я — Иргаш.

—  Не волнуйся, дорогой! —  не теряя спокойствия, проговорил  махрам. — Вон у тебя какой бархатный камзол. Отличный камзол! Да и конь не плох.

В ответ Иргаш разразился руганью, но махрам толь­ко усмехнулся и обычным в таких случаях речитативом пропел:

—  Да будет вам известно, проезжий! Наш хозяин, мудрый Касымбек, прославился на весь Кухистан дела­ми благотво...