Не обращая внимания на дикие вопли умирающего, святой ишан поднялся по крутым камням и исчез в две­рях. Но он, видимо, успел отдать приказание своему по­мощнику.

Люди Амирджанова даже не успели подбежать к сво­ему хозяину, бившемуся в агонии, как на них накинулись, связали им руки и повели мимо ничего не понимающего доктора. Губы его шевелились. Пётр Иванович говорил вслух, но слова его мог здесь понять только он сам: — Tustitia, veritas! Pereat mundus, fiat justitia!

Он всё стоял посреди двора, высоко подняв плечи и засунув руки в карманы своей потёртой военной тужурки.

                                                                   Не ищите после смерти могилу

                                                                   на­шу в земле, ищите ее в

                                                                   сердцах про­свещенных людей.

                                                                                    Джелалэддин Руми

—  Юнус сказал: найди доктора, обязателью найди. Скажи ему, что друг Файзи совсем плохой. Если не дать ему лекарства, пропадёт. Доктора нужно.

—  Я еду, — сказал Пётр Иванович.

Переминаясь с ноги на ногу, плотный таджик смотрел на свои босые ступ-ни, покрытые пылью и грязью, и по­шевелил пальцами. Он ничего не добавил, а только моно­тонно повторял: «Файзи плохой. Доктора нужно». Он не хотел даже присесть, а всё стоял и монотонно повторял: «Доктора нужно».

Глядя на здоровое, с ярким румянцем лицо Пулата, никто бы не поверил, что он шёл почти без отдыха пол­тора суток. По расчётам Пантелеймона Кондратьевича, добровольческий отряд Файзи оперировал где-то близ селения Марджерум. Значит, Пулат за тридцать пять ча­сов прошёл около ста вёрст. Невероятно, но так.

Рыхлый по внешности, Пулах оказался крепким, с же­лезными мускулами и стальными ногами парнем. Близко поставленные карие, под соболиными бровями глаза, от­нюдь не уставшие, с выражением спокойного достоинства следили за лицами командиров и бойцов. Он, Пулат, про­изводил впечатление силы и разума всем своим богатыр­ским видом и, особенно, одухотворенным, бронзовым, классически красивым лицом, с ястребиным носом, лбом мыслителя, энергичным, слегка скрытым под волни­стой бородой подбородком. Он стоя пил чай и неторопли­во клал в рот куски хлеба, тщательно разжевывая их крупными белыми зубами.

—  Великолепный человеческий экземпляр... Погранич­ник бы из него получился! Сто вёрст за тридцать пять часов, — сказал Пантелеймон Кондратьевич, — порази­тельно для нас, жителей равнин, но вполне естественно для горца. Примеров я бы мог привести немало. Такой, как Пулат, в дороге идёт быстрой, короткой и неутоми­мой походкой. Дыхание у него превосходное,    выносли­вость потрясающая. Даже изнемогая от усталости, всё равно он заставляет себя идти — и идёт. Холод, жара Пулата не беспокоят, насморком он не страдает, доктор. В случае чего спит и на морозе, не чета джеклондоновским героям, которые что-то уж очень быстро замерзали. И не коченеет, хоть одежда  скудная. И без пищи обходится подолгу. Таких, как Пулата, я знаю ещё. Возьмите, на­пример, Шамурата, проводника из Кала-и-Хумба. Он про­шёл со срочным пакетом до Гарма сто вёрст тоже за пол­тора суток, да ещё по сумасшедшим оврингам, снегам и льдам хребта Петра Первого. Ходоки они отличные. Но вот меня интересует одно дело...

И он обратился к Пулату:

—  А как ты, Пулат, прошел мимо воров и бандитов?

—  А что мне? Кому какое дело до человека, у кото­рого кроме рубахи, поясного платка да латаных штанов ничего нет?

Пулата отвели в столовую, накормили обедом, а Пан­телеймон Кондратьевич пригласил доктора:

—  Зайдем в штаб. Посидим за столом... Пораскинем мозгами.

Только при самом пылком воображении тростниковый шалаш, наподобие хижины африканских негров, мог сойти за штабное помещение. Роль стола выполнял патронный ящик. Сидеть же приходилось на связках камыша или прямо на полу. Развешенные на стенах винтовки, клинки придавали шалашу обжитый и в то же время воинствен­ный вид.

—  Чёрт, — сказал очень спокойно Пантелеймон Конд­ратьевич, что совершенно не соответствовало резкому шлепку, которым он сразил комара, впившегося ему в ви­сок, — вот гады, даже днём жалят.

Комары и мошкара делали очень скучной жизнь ма­ленького поста, расположившегося на берегу реки. Даже относительно высокое место на краю обрыва не спасало от болотистых испарений и гнуса. Над тугаями в сумерках поднимались тучи колющих и жалящих «крылатых бас­мачей», как их называл Пантелеймон Кондратьевич, они лезли в нос, забивались под комариные пологи, кусали сквозь рубахи. Шумела далёкая река, дыша холодом. Ухала болотная сова. Гоготала в камышах выпь, резко кричали фазаны, взвизгивал спутник тигра черноухий какракулак, жалобно, по-детски плакали шакалы, вызывая щемящую тоску у красноармейцев, много лет не видев­ших родного дома. Бойцы охраняли выдвинутую далеко на восток переправу через Пяндж, валялись в тёмных ша­лашах в приступах малярии, охотились на кабанов. При­ехавший утром Пётр Иванович уже успел осмотреть боль­ных и с грустью констатировал своё бессилие: хины у не­го всё ещё не было.

—  Я еду, — начал Пётр Иванович, — нельзя оставить больного без помощи.

Ему бесконечно было жаль Файзи, которого он стал очень уважать со времени похода через Гиссарский хре­бет. Он открыл рот, чтобы выразить свои чувства, но только произнес: «Гкхм!» — и, отвернувшись, стал смот­реть через открытый выход на залитые солнцем жёлто-красные шалаши, на зелёный ковёр колючки-янтака, на синие бастионы предгорий.

—  Помочь надо обязательно, — спокойно сказал Пан­телеймон Кондратьевич. Крепко ему досталось, у Энвера. Нужно поражаться, что он смог выр-ваться оттуда.

Доктор нетерпеливо крутил пуговичку на кармашке.

—  Да, боюсь, на нём живого места не осталось... — Пантелеймон Кондратьевич невольно вздрогнул. — Док­тор ему нужен, ой как нужен. Но… ведь ехать далеко, повсюду банды.

—  А Пулат?

—  Ну, то Пулат, а вы-то русский человек.

—  Я врач, и это понимают даже басмачи. Добрался же я сюда.

—  Они вас и оставят у себя, если в суматохе не пристукнут.

Перспектива снова попасть в плен к Ибрагимбеку ни­чуть не прельщала Петра Ивановича, но что значат все опасности, когда речь идет о Файзи. Не последнее место занимала в мыслях доктора и надежда найти Жаннат. Он уже просил у Пантелеймона Кондратьевича бойцов, что­бы поехать на розыски молодой женщины, но получил от­каз. «Ну что ж, здесь ничего не высидишь, поеду через её кишлак. Вероятно она там».

—  Я еду, — сказал он решительно.

—  Ну, ну, — успокоительно проговорил Пантелеймон Кондратьевич, — пока что командую я.

—  А я вам не подчиняюсь. И, наконец, спасение че­ловеческой жизни, а тем более такой, как жизнь Файзи, стоит там всяких: «Распоряжаюсь я!  Командовать па­радом буду я!»

И хоть Пантелеймону Кондратьевичу совсем не хотелось смеяться, он улыбнулся.

—  Спорить не буду, но всё надо сделать с умом, подумав. Вся беда в том, что сопровождающих дать не могу — ни одного бойца. Не сегодня-завтра  начинается «шахсей-вахсей» у Бальджуана. Энвербею придется ту­го, и как бы он не рванул в нашу сторону... А ехать вам следует.

- Мне никого не надо... Пулат меня проводит.

Долго они изучали карту, долго советовались. Призывали дважды Пулата,  но тот только твердил: «Скорее ехать надо».

—  О, — вдруг вспомнил Пантелеймон Кондратье­вич, — а Иргаш, сын Файзи?

—  Сын-то он сын, — с сомнением протянул Пётр Иванович, — но говорят о нём разное.

—  Нет, разберемся спокойно. Иргаш — сын Файзи. С отцом у него не всё ладно, но узнав о болезни отца, он постарается загладить свою вину.

—  Посмотрим, — неопределённо сказал доктор.

—  Иргаш — местный человек, знает каждый каме­шек, каждый кустик в долине. Храбр, воинственен. Он проведёт вас через степь и тугаи.