Не отвечая на приветствие, Бегим-биби с силой, странной и непонятной в таких тощих руках, продолжала бить пестом. Доктор заглянул в ступку, и холодок прошел по его спине. Старуха толкла древесную кору.

—  Вы это... едите?

Вырвались эти слова у доктора невольно, и он тот­час понял всю нелепость вопроса. Он покорно склонил голову под яростным потоком проклятий.

—  Кто ты такой  тут шляешься? Или ты не насытил­ся смертями джигитов и цветущих женщин, пусть гниль проникает в тело твоих сыновей, пусть про-каза разъест, им их морды, пусть чума поразит твоих быков!

— Старуха, что он сделал тебе? — вмешался Юнус — У нас умирает один человек, дай нам лекарства. Гово­рят, у тебя есть лекарство.

—  У нас все помирают. Пусть подыхает твой друг! Нет у меня лекарства для людоедов.

—  Мы не людоеды, мы... — пытался протестовать доктор.

—  Пусть мыши сожрут хлеб в твоих амбарах, пусть горячий ветер сожжёт твои поля, басмач!

—  Мы просим вас!

—  Убирайтесь или я натравлю на вас джинов гор! — она потрясала в воздухе пестом. Хлопая крыльями, с крыши слетели вороны. Старуха  с такой страстностью изрыгала свои проклятия, будто и в самом деле она вызывала злых горных духов.

Обойдя еще несколько дворов, Юнус и доктор убе­дились, что селение разорено басмачами, дехкане пере­биты, молодые женщины и девушки угнаны, а старики, старухи и дети обречены на голодную смерть. Совсем недавно, оказывается, карательный отряд Энвера прошёл по долине. Кишлак наказали за то, что жители его не пожелали вступить в армию ислама.

В запущенных домах, среди черепков пиал и лох­мотьев, разлагались брошенные трупы зарубленных. Вдоль стен скользили шакалы и собаки. Они обнаглели и щерили зубы. На улицах стоял трупный запах, и синие отвратительные мухи гудели над плоскими кры­шами домов.

Мешок риса и пол-мешка муки не спасли, конечно, жителей кишлака от гибели, но доктор не мог смотреть равнодушно на мечущихся и ползающих у его ног ребятишек.

—  Отдадим, только спросил он Юнуса. Юнус сглотнул слюну, и кадык заходил у него на шее.

Снова бурлаки затянули свое заунывное:

Тянем с благословения ишана,

Тянем   каюк  вверх  и   вверх.

Добрый  урус  едет  с  нами.

Но что  мы будем  есть сами!

Они пели на один и тот же тоскливый, безжизнен­ный, как окружающие степь и горы, мотив, но слова меняли в зависимости от новых впечатлений и обстоя­тельств.

Медленно плывет каюк. Скрипит канат о доску. Палит безжалостное солн-це. Застыли у бортов фигуры бойцов отряда. Прищуренные глаза с ленивой тоской скользят за унылым безжизненным берегом. Разгова­ривать не хочется. Лень, истома охватывают тело, ду­шу, мозг. Но на носу кто-то монотонно бубнит:

—  Он вверил ему судейство, вручил и имущество, и кровь мусульман, оказал ему доверие...

Это Иргаш. Он собрал вокруг себя человек шесть и с азартом рассказывает:

—  Аллах всевышний приказал хану: «Я не потребую от тебя ответа за твои деяния, делай только добро рабам аллаха и в день восстания из могил    удостою тебя вечного пребывания в раю».

Кто-то вздыхает и бормочет молитву. Совсем седой боец ворчливо замечает:

—  Ничего, эмир из жизни рай себе сделал, а наро­ду — ад.

—  Зачем ты так говоришь? — недовольно возражает Иргаш.

—  Знаю, — говорит седой, — каждый день мы варили для эмира и его че-ляди халву... Я работал халвоваром у Хамида ходжи, кондитера...  Кому, как не мне, знать. Пять вот таких котлов сладостей варили: и конфеты, и халву, и всё что хочешь. Только для эмира три котла варили. С миндалем, с грецкими орехами, знаете «лябе» называются. А какой «пашмак» делали на нежнейшем курдючном сале, с сахарной пудрой, с ароматичными всякими специями, с душистым перчиком. Эдакий паш­мак — рассыпается в волоконца пряжи, а в рот поло­жишь — тает, буквально тает. И сладко, и чуть-чуть жжёт, и чуть-чуть вяжет... Такого пашмака мы каждый день по полтора пуда во дворец Ситаре-и-Мохасса эмиру отправляли...

—  Ну и что? — вызывающе спросил Иргаш.

—  Что, что? — рассердился седой, — вероятно, по милостивому повелению эмира, рабам божьим, заточен­ным в зиндане, по фунту в день пашмаку относили, да ещё в придачу конфеток из миндаля обсахаренного, «бодоми» называется, а?

Лицо Иргаша почернело.

—  Нечего злословить насчёт установлений  свыше. Аллах велик, у него    всё предопределено отныне и в веках. Причем тут эмир? Вельможи обманывали его доверчивость и правосудность.

—  А когда эмир Сеид Алимхан, чтоб ему подохнуть молодым, ездил смотреть, как строили канал в Вабкентском тюмене, он что же, смотрел не своими глаза­ми? Что он, не видел голодающих, согнанных на работу дехкан, которые сидели в ряд на выкопанной земле и не могли уже руку поднять от голода, а? Что ж, по-твоему, эмир не разглядел со своего коня, что под ко­пы-тами лежат непогребёнными мертвые рабочие, их жёны и их дети, умершие от голода, а?

—  Что ты болтаешь? Какое дело эмиру до...

—  Конечно, конечно. Эмиру надо было показать доброту и мудрость. Знал он, что всякий правитель, строящий каналы и дающий воду степи, ста-новится уважаемым, вот он тогда захотел достигнуть уважения. Приказал копать канал. А как копать, когда в пустой казне мыши в пятнашки играют,    когда богатства, накопленные из крови народа, поизрасходованы на подар­ки да спасти кипарисо-статным потаскухам да розоволиким любовникам. Повелел тогда эмир от каждого дво­ра выставить по одному кетменю, а в придачу и по одному человеку, чтобы кетменем работал. Кто же по­смел бы пойти против нагаек да пуль, а? Пришлось работать. Рабочим, конечно, конфеты да халву выда­вали, а? Как ты думаешь, Иргаш?

Без тени улыбки, мрачный, похожий на негра боец сказал:

— Не только халвы, хлеба не давали.... Я там сам работал два месяца. От солнца в костях мозг высыхал, а от голода желудок болел. Даже про воду надсмотр­щики забывали и по целым дням воду не привозили. Змеи, точно взбесились, каждый день мусульмане от змеиных укусов да скорпионов помирали. А если кто-нибудь от слабости ложился на вскопанную землю, его плетьми поднимали. Если не поднимался, так и знали — помер. А ты говоришь халва, разве трудящийся ел хал­ву тогда?..

У Иргаша налились кровью глаза. Казалось, он вот-вот бросится на собеседников, но спокойный голос Алаярбека Даниарбека сразу охладил его. Све-сившись с груды патронных ящиков, на которых он очень удобно устроился, Алаярбек Даниарбек потрепал Иргаша по плечу и, подмигнув, проговорил:

—  Дорогой друг, наши друзья люди неопытные и не­осведомленные. Откуда им все знать? А вот однажды по­пал я в тюрьму эмирскую. Сколько я страху натерпелся, и все напрасно. Разве дело только в халве и конфетах из кондитерской Хамида ходжи? О, какие ковры там, в зиндане, какие шелковистые подушки. Из фонтанов льётся шербет слаще меду. Утром, днем и вечером заключенным подносят на золотых блюдах плов. Крутобедрые красави­цы открывают вам ежеминутно свои прелести. Тюремщи­ки только и спрашивают: «Что прикажете? Что угод­но?»

Он помолчал и лукаво поглядел на собеседников Иргаша.

—  Ну, а что касается того, что у меня после тюрьмы не хватает шести зубов, да слегка содрана кожа со спины, да сломано пять рёбер и отбито лёгкое,    да я остался хромым на всю жизнь, ну, конечно, я сам виноват. Я оказался    неловким и, наслаждаясь в зиндане милостями эмира, неосторжно поступал:  ел халву и в халве зубы застряли, запутался в мягком ворсе ковра и ножку поломал, возлежал с красавицей на шелковом одеяле и кожу на спине она мне коготками поцарапала, а плов такой оказался вкусный, что от обжорства  я раздулся, как гора, и рёбра у меня лопнули. Хорошо, блаженно жилось в эмирском зиндане...

Он вдруг замолк и испуганно обернулся.

—  Кто... там... говорит о зиндане? — простонал оч­нувшийся от забытья Файзи.

Все притихли. Даже Иргаш, весь кипевший и с бе­шенством порывавшийся уже перебить Алаярбека Да­ниарбека, сжался и ладонью вцепился в рот, чтобы не крикнуть.