В глубине души Алаярбек Даниарбек чувствовал себя совсем не так уверенно, как могло показаться по его нахмуренному лбу и заносчиво поджатым губам. Но, цедя надменно «салом», он прошёл через дым и искры в почётный угол, сел на лохматую козью шкуру, предназначенную исключительно для высокопоставлен­ных гостей, таких, как Шакир Арбуз — приказчик гос­поди-на арбоба, владетеля стад — или зякетчи Фатхулла — налогосборщик ещё времён всемогущего эмира. Полагалось на козьей шкуре сажать и дядюшку Ба­раньей Ноги, владевшего дюжиной ишаков, но слывшего среди своих односельчан неслыханным богачом и все­сильным человекам. Погрев с минуту руки над пламе­нем костра, Алайрбек Даниарбек поднял глаза и, об­ведя напряженно застывшие фигуры пастухов, буркнул снисходительно: «Мир и благоденствие дому. Сядьте!» Он удовлетворенно отметил трусливое и почтительное поведение обитателей хижины, и к нему вернулась его самоуверенность.

Все сели. Баранья Нога подбросил валежнику в очаг не столько из уважения к неожиданному гостю, сколько ради того, чтобы получше разглядеть его и сообразить, как вести себя дальше.

В желудке Алаярбек Даниарбек ощущал полную пустоту, ноги от долгой ходьбы горели, спина ныла. Не привык Алаярбек Даниарбек много ходить. За послед­ние годы он всё больше передвигался на своём несрав­ненном иноходчике Белке. Ушел Алаярбек Даниарбек с каюка совсем не потому, что струсил. Сердце у него ныло. Ни на секунду не мог он забыть, что сам плывет по реке, разлегся на паласе, точно падишах, ест, пьет, а... отрада его очей — тонгоногий  красавец, белоснеж­ный, точно облачко на небосводе, — где-то плетётся по пыльной  степи, непоенный, некормленный, и какой-то мужлан камчой лупит его по нежным бокам. Нет, Алаярбек Даниарбек не смог выдержать. Как-то, когда каюк на несколько минут причалил к берегу, он ушёл. Ушёл через камыши, колючие заросли, комариные болота искать коноводов,  уведших его Белка. Ему  ка­залось, что они где-то близко. Крепко досталось    ему, когда много вёрст шагал он своими избалованными но­гами-коротышка-ми, не очень-то приученными к ходьбе по кочковатой жёсткой степи, да ещё когда палит солн­це, а горячий ветер бросает в лицо пыль и песок. К то­му же,    коноводы куда-то запропастились, и сколько Алаярбек Даниарбек ни вглядывался из-под руки в желто-мутную марь, никаких всадников он не мог    об­наружить. Точно в бездну провалились.

Но Алаярбек Даниарбек был не так прост, чтобы позволить степи и пустыне одержать над собой верх. Нет, он видывал виды. Он отлично разбирался в степ­ных приметах. На большом расстоянии мог сказать, кто едет или идет навстречу и что сулит вон та крохот­ная хижина, над которой вьётся уютный дымок. Нет, он лучше обойдет хижину сторонкой, потерпит еще жажду и голод, потому что в тени у стенки стоят две засёдланные лошади, ничуть не похожие на тех, кото­рых повели коноводы.

Так и шёл Алаярбек Даниарбек всю ночь и весь день на север и напряжён-но вглядывался, не забелеет ли вдалеке среди жёлто-бурых просторов его суетливый конёк...

Только отчаявшись догнать лошадей, окончательно вымотавшийся Алаярбек Даниарбек решил искать го­степриимства у  пастухов.

Он сидел перед костром и смотрел на языки огня, с треском пожиравшие сухие ветки, а хозяева стойбища испуганно взирали на ночного гостя, с почтительным любопытством ожидая первого его слова. Они смотре­ли на его кисейную белую чалму, на его белый сукон­ный халат, на видневшийся из-под халата татарский камзол с тяжёлой серебряной цепочкой, спокойно ле­жавшей на уже обозначившемся брюшке, на его пора­жающие воображения мягкие, самаркандской тонкой кожи ичиги, едва ли подходящие к горным и степным дорогам. Да и в таких кожаных калошах с зелёными задниками много не попутешествуешь. Куда в них идти в дождь по раскисшей глине?! «Значит, — думали пас­тухи, — это большой человек, он не привык ходить пеш­ком. И к тому же, на нём не видно оружия. Значит, он уважаемый человек и нечего его бояться. Даже, навер­но, ибрагимовские волки боятся и уважают его. Иначе как бы он мог спокойно идти один-одинешенек по степ­ным дорогам?..

А Алаярбеку Даниарбеку ужасно хотелось есть. (Напиться он уже успел, переходя вброд небольшую протоку.) В желудке он ощущал спазмы от запаха све­жего хлеба, доносившегося со двора. Но скорее бы он умер с голоду, чем заикнулся о еде первый. Разве по­чтенный человек просит милостыню? А попросить поесть — значило, по мнению Алаярбека Даниарбека, просить ми-лостыню. Точно так же он не спешил задавать воп­рос о коноводах. Сказанное слово — потерянное, не ска­занное — своё.

Он важно молчал.

Сев на пятки перед очагом и пошуровав веткой в огне, так что искры полетели в дымовое отверстие по­толка, Баранья нога  проговорил:

—  Хорошо путешествовали, господин учёный домулла?..

—  С помощью господней хорошо.

—  Не причинил ли в пути горячий «афганец» беспо­койства  вашему достоинству?  Надеюсь,  ветер  и  солнце благоприятствовали  вашему  путешествию?

—  Вы очень любезны, заботы оставили нас в покое.

—  О, ваши почтенные родители должны быть до­вольны.

Разговор оборвался, так как неприлично задавать гостю вопросы.

Но муки голода стали поистине нестерпимы. Какие недогадливые эти невежды-пастухи?. Или они вообра­жают, что учёные люди сыты вежливостями? И Алаяр­бек Даниарбек заговорил:

— Рассказывают: царь Афросиаб заблудился и за­шёл в шалаш чабана. Узнав царя, чабан воскликнул: «О великий царь, сияние твоего солнца озарило мое скромное жилище. Говорят, что достаточно тебе прикоснуться ру­кой к железу — и оно превращается в золото.» «О, — ска­зал царь Афросиаб, которого терзали муки голода, — если не изменяют мне глаза, я вижу на пылающем оча­ге чугунный котёл». Обрадованный хозяин хижины схва­тил котел с варевом и поставил его почтительно перед царем Афросиабом. Насытившись, царь Афросиаб по­просил воды, чтобы умыть руки...  «О царь, — спросил пастух, — а когда же ты сделаешь котёл золотым?» «А разве ты не знаешь, — ответил мудрый царь, — что у го­степриимного человека вся посуда золотая!»

Сулейман Баранья Нога несколько секунд сидел с широко открытым ртом, и вдруг понял. Он смущенно улыбнулся и выбежал из комнаты. Через минуту перед Алаярбеком  Даниарбеком на грубом дастархане лежа­ли чёрные ячменные лепешки, а в деревянной миске бе­лела болтушка из кислого молока    с горохом. То, что дастархан, судя по цвету и запаху, не стирался с сот­воре-ния мира, а с краев миски можно было счищать застывшее слоями сало,  не  помешало Алаярбеку Даниарбеку насыщаться с усердием. Со всей присущей ему любезностью он при этом поддерживал оживлённый разговор с хозяином и другими сидевшими тут же пас­тухами. Правда больше говорил Алаярбек Даниарбек. По мере того,  как наполнялся его желудок, язык его работал всё быстрее. В то же время Сулейман Баранья Нога делался всё сдержаннее.  В его тёмном сознании копошились мысли,  одна неприятнее  другой: «Белая чалма... халат дорогой...  ичиги дорогие, ест много... го­ворит много — наверно, большой человек!»

—  Живем хорошо, не жалуемся, — бормотал он в от­вет на вопросы Алаярбека Даниарбека, — хлеб есть, сыр овечий есть, одеты, обуты.  Не жалуемся.

С интересом поглядев на босые с растрескавшейся ко­жей ступни ног пастуха, на лохмотья, едва прикрывав­шие жёлтые сухие рёбра, на обратившуюся в клочья кошму, Алаярбек Даниарбек заметил:

—  И ты, господин Баранья Нога, самый большой богач здесь, говорят?..

—  Ох, какие наши достатки... — испуганно протянул хозяин.

Окинув взглядом убогое жилище, более похожее на пещеру первобытного человека, Алаярбек Даниарбек сказал:

—  О, я вижу, вижу!

—  Приезжал к нам в степь сам верховный главноко­мандующий, зять халифа, — начал чабан, и при этом сам и все присутствующие испуганно поглядели в открытую дверь и провели ладонями по бородам, — приехал и соз­вал народ...  «Приходите» — говорит. Ну, мы пришли. Собралось много людей, ну и мы тоже. Господин зять халифа сказал: «Возношу благодарение аллаху, что ви­жу вас здоровыми и зажиточными».