«Пересмотреть мощность всего оборудования и повести борьбу с потерями — вот наш путь, — думал дальше Фомичев. — Об этом я должен сегодня сказать на парткоме. — Борьба за сотые! Высший класс производства! Там, где когда-то медь в шлаках уходила сотнями тонн в отвалы, ее надо уловить, ее надо удержать, выловить из породы.

В эту борьбу надо вовлечь всех людей. Огонь творчества должен ярче вспыхнуть на заводе. Ведь как вдохновенно — по истине вдохновенно! — работали люди в войну. И после войны недаром засияла звезда над заводом. Она должна опять вспыхнуть в заводском небе!»

Фомичев поднялся на колошниковую площадку отражательного цеха. Старший мастер Фирсов, рыжеусый, коренастый, следил, как из бункеров в печь засыпают медный концентрат. Мастер очень волновался, переходил от бункера к бункеру, показывая рабочим, какие надо открывать.

Фомичев наблюдал знакомую до мелочей картину, дожидаясь, когда освободится мастер. Вдруг одно обстоятельство задержало внимание главного инженера. Почему Фирсов отступал от режима, засыпал много концентрата в самую холодную часть печи? Может быть, мастер так строго, не доверяя засыпщику, следил за загрузкой материала из опасения, что он напутает? Но зачем все же он нарушает режим?

В длинной отражательной печи материалы засыпаются на боковые откосы. Тепло от нефтяного пламени отражается сводом, боковыми стенками и поверхностью расплавленного материала. Особенно высокая температура держится примерно до половины печи от передней стенки. Здесь и идет самый активный процесс плавления концентрата. Фомичев вспомнил разговоры о шлаке на «оперативке». Он начинал о чем-то догадываться. «Вот почему у него, видимо, шлака так много», — подумал Фомичев.

Главный инженер дождался конца загрузки печи. Фирсов стоял на колошниковой площадке, сверху наблюдая за рабочими. Внизу у летки готовились выпустить штейн — огненно-жидкий сплав.

— Петрович! — окликнул мастера главный инженер.

Фирсов обернулся, и лицо его оживилось.

— Здравствуйте, Владимир Иванович! — и он подошел, протягивая руку.

— Петрович! — горячо произнес Фомичев, пожимая твердую и сильную руку мастера. — Давно я вас не видел.

— И я рад вас видеть! — сердечно ответил Фирсов, сжимая кепку и вытирая платком лысеющую голову. — Забыли вы нас в последнее время. Совсем забыли.

Какие-то непривычные нотки звучали в голосе мастера, словно он сочувствовал главному инженеру в его невеселых делах.

— Как ваш сад? — спросил Фомичев, вспоминая домик его на горе, буйный цвет фуксий и гераней во всех трех оконцах, садик с молодыми деревцами и среди них высокую тонкую рябину.

— А вы в свободный час зашли бы взглянуть. Поднялись деревца; разрослись — просто удивление! Первенцы мои уж яблоки и вишню дают. Да и старуха моя вас помнит, — он помолчал и уже другим, деловым, тоном сказал: — Дело у меня к вам, Владимир Иванович. Хотел к вам в управление зайти. Чашами нас обижают. Не успеваем ванну от шлака освобождать. Просишь, просишь чаши!.. А диспетчер знай свое твердит: «Даем, сколько положено».

— Да откуда у вас столько шлака?

— Сколько плавим, столько и шлака.

— Но всем чаш хватает?

— В том-то горе наше… Всем хватает, а мне маловато.

— Мудрите вы, Василий Петрович! Рассказывайте: почему вы правила нарушаете?

— Владимир Иванович, — в глазах мастера заискрился лукавый огонек, — засыпаю, как мне печь приказывает. Секрет мой невелик. Поставили мы пирометриста за температурой следить. Сами знаете: держать температуру легко, а упустишь — сразу не поднимешь. А в сутки, если на сто градусов температуру снизишь, проплав на сто тонн потеряешь. Стараюсь держать печь горячо. Смотрю, а у меня в задней части печи температура полезла — там плавление пошло быстрее: вот и подсыпаю туда лишку концентрата.

— Чаши у вас будут. А всех мастеров научите так печь вести?

— С шлаками не управимся, Владимир Иванович. За смену двенадцать раз шлаки выпускаю. Подсчитайте, сколько это паровозу туда и обратно надо сбегать. Тяжело транспортникам. Да и наши люди не управляются. Вот бы нам ковши втрое увеличить. Народу станет легче. Тогда за печью можно строже следить.

— Давайте-ка, Петрович, подсчитаем, сколько это может проплава дать. За ковшами дело не станет.

Мастер прищурил глаза, обведенные сеточкой морщин, высчитывая.

— Не хочу греха на себя брать. Попробовать можно, но только пусть обогатители побольше концентрата дают.

— Нет, Петрович, давайте посчитаем. Для меня, да и для всех это очень важно. Нам надо обязательства выполнять. В письме товарищу Сталину обещали план перевыполнить, а слова не держим.

— Серьезно говорить будем? — Фирсов нахмурился.

— Вы мне верить перестали?

— Не люблю попусту болтать. Ковши большие дашь?

Фомичева обрадовало это дружеское обращение на «ты».

— Дам.

— Когда?

— Недели через три будут. Сам прослежу.

— Тонн на триста увеличим проплав. Хорошо? Только самому пробовать надо, а уж потом людей учить.

Фомичева окликнули из цеховой конторки. Директор завода разыскивал его.

После посещения цехов тревога с новой силой охватила Фомичева. Еще тогда, на даче, когда Немчинов полушутя, полусерьезно назвал его генералом, он всем сердцем почувствовал, что наступают горячие дни и что он сам рвется в бой за производство.

Главный инженер попрощался с мастером и условился, скоро встретиться с ним.

Фомичев сначала проверил, как транспортники подают Фирсову ковши для шлака, и только после этого пошел в заводоуправление.

Он уже подходил к заводским воротам, когда встретился с начальником ватержакетного цеха Сазоновым. Как и обычно, инженер шумно и с напускной радостью приветствовал Фомичева, своего старого — еще со студенческой скамьи — товарища. Сазонов всегда производил впечатление удачливого и довольного жизнью человека. Инженер только что вернулся из отпуска. Лицо его потемнело от загара, щечки округлились и блестели.

Вот кого столько раз за последний месяц недобрым словом вспоминал Фомичев!

Заглядывая в глаза Фомичеву, понизив до шопота голос, Сазонов заговорил о заводских делах:

— Уже все слышал… Потушили звезду. Как же это? Ты так хорошо начал! Я думал, что у тебя пойдет, радовался. Видимо, все же отрыв от завода сказывается: не так просто и легко от армии вернуться к производству. Да, наша жизнь не так легка и проста, как, наверное, казалось вам в армии.

Сочувствие его Фомичеву было неприятно.

— Да, дела не очень хорошие. Кое-чем, Костя, мы и тебе обязаны, — с упреком сказал Фомичев.

— Мне? Не понимаю, — Сазонов решительно отвел упрек.

— Ватержакетный цех очень плохо работает.

— Но свой план мы выполнили.

— Еле-еле… Но ведь вы обещали медь и сверх плана.

— Не все сразу. Когда-нибудь и мы будем давать больше.

— Когда-нибудь? Что это значит? Нужно сейчас.

Сазонов промолчал.

— Да, ты из отпуска, — вспомнил Фомичев. — Хороню отдохнул? Впрочем даже спрашивать не нужно. Ты очень хорошо выглядишь. Извини меня, но сейчас не могу задерживаться. Очень тороплюсь.

— Володя, может быть, встретимся вечером, потолкуем? Редко мы стали видеться!

— Только не сегодня, как-нибудь на-днях. У меня заседание партийного комитета.

— О, будет разнос!.. Ну, не робей. А после парткома?

— Не знаю… Вероятно, поздно кончится, — уклончиво ответил Фомичев. — Я от тебя вот что требую: займись ты делами цеха. Уехал в отпуск и ничего не сделал на второй печи. Так в ней и сидит «козел». А ведь говорили мы с тобой о ней. Возьмись, возьмись немедленно за вторую печь.

— Можешь быть спокоен за мой цех.

— Что ты болтаешь: «Мой цех, мой план!» — взорвался Фомичев. — Ишь, удельный князь какой выискался! У нас нет своих цехов. Есть завод. Для всех должны быть дороги заводские интересы… Да, мы потушили звезду. А ты говоришь об этом так, как будто это касается только меня. В этом также виноваты ты и твой ватержакетный цех.