— Давай говорить, как два инженера.

— Мы так всегда разговариваем.

— Нет, иногда, как два политика.

— Мы всегда разговаривали как советские инженеры. Ты уже начинаешь говорить о пределах. Посмотри работу других медеплавильных заводов. Там проплав выше, чем у вас. Идут они теми же путями, каким пошел и ты: усиление теплового режима.

Вошел Василий Петрович и остановился у двери. Фомичев посмотрел на мастера и подумал, что годы уже сказываются на нем. Сутулиться он стал сильнее, нет прежней бодрости. Бережнее надо относиться к старому мастеру. Много он сделал на заводе, еще больше может сделать.

— Будем говорить как два советских инженера. Для консультации позовем самого опытного среди нас.

Петрович, нахмуря брови, посмотрел на Фомичева.

— Василий Петрович, так мы и не поднимем проплава на печи? Ковши вам дали, концентрат пошел лучше. Все обещания выполнили. Когда вы свои начнете выполнять?

Мастер пожевал губами и отвел в сторону глаза. Вишневский смотрел на Фирсова.

— Авария застала всех нас врасплох. Ладно, все мы в ней виноваты, все недосмотрели. О сводах ведь только поговорили. Барсов три дня назад выехал в Медянск. Там делают хромомагнезитовые своды. Скоро такие будут и у нас.

Фирсова это сообщение как будто и вовсе не тронуло.

— Петрович, вы самый опытный мастер в отражательном цехе. Без вас у нас ничего не выйдет. Поднимите работу печи, научите новому режиму всех мастеров. За сводом будем вести особое наблюдение.

— Потерпите, Владимир Иванович. Войдет печь после ремонта в силу, поопалится свод, тогда опять рискнем.

— Какой же риск?

— К слову пришлось, Владимир Иванович. Пять дней сроку дайте.

— Многовато.

Фомичев остался недоволен этим разговором. Он и Вишневского упрекнул, что он сам рассуждает почти так же, как и мастер.

У выхода из цеха Фомичева нагнал Фирсов.

— Прошу вас, Владимир Иванович, на пироги в воскресенье.

— Что за праздник?

— Тридцать лет будет как на заводе.

Фомичев даже остановился.

— Уже тридцать лет? Приду, — ему почему-то стало неловко перед мастером. — Приду, дорогой Василий Петрович, непременно приду. Спасибо за приглашение.

Он пожал руку мастера и направился в заводоуправление.

У входа в заводоуправление Фомичев встретил парторга завода.

Данько был в прекрасном настроении. Ровный подъем в работе завода радовал его.

— Знаете, — сказал Данько, — я уже о звезде начинаю думать. Скоро нам ее зажигать. Она была у нас не на месте. У ворот завода ее почти никто не видел. Хорошо бы ее поднять повыше. Пусть все увидят, как она загорится. Поставим ее на трубу отражательной фабрики? Всему поселку засверкает. Да и горняки на нее смотреть будут. Весь район будет знать, что мы свое слово держим.

Данько спохватился.

— О самом главном забыл сказать. Приходил Фирсов, приглашал к себе на семейный праздник. Отмечает тридцатилетие работы на заводе. Надо почтить его юбилей. А когда начнет выполнять план, то и в клубе вечер проведем. Хороший мастер, так досадно, что сейчас у него дела плохи.

Заводские сутки начинаются в полночь. В этот час в поселке люди ложатся спать. Гаснут в окнах огни. В парке музыканты играют последний вальс. Заводской диспетчер откладывает в сторону большие листы, на которых он отмечал часы прибытия составов с рудой, выпуска металла из печей, простои оборудования, аварии, и берет новые, чистые листы.

Далеко разносится басовитый голос гудка медеплавильного завода.

Начались новые сутки.

В ватержакетном цехе тоже начались новые сутки. Как будто обычная заводская ночь. Но многие в ватержакетном цехе будут вспоминать ее. Она будет памятной Сазонову, Фомичеву. Годунову эта ночь напоминает ту, когда он, услышав о рекорде Стаханова, устанавливал свой на Урале.

Сегодня цех начинает работать по новому графику. Кажется, все предусмотрено, все сделано, но кто знает, какие неожиданности могут случиться в течение суток? Сутки! Ведь это так много! Вот почему так неспокоен Сазонов. Он замечает на верхней площадке директора и парторга завода и обходит их стороной. Сейчас ему не до расспросов, не до разговоров.

Немчинов и Данько стоят рядом, покуривают, смотрят. Они говорят о войне в Китае, о событиях в Берлине, где так обострились отношения с бывшими союзниками, о всей гнусной политике англо-американского империализма, о ходе уборки урожая на юге нашей страны. О заводских делах уже вес сказано — сейчас надо ждать, как выдержат ватержакетчики график первого дня работы.

К ним подходит Фомичев.

— Все как будто хорошо. Трудным казалось перевести цех на график. А теперь кажется: как это раньше мы о нем не подумали?

— Положим, — охлаждает его Данько, — не так уж просто было. Вспомните, как с Сазоновым возились.

— Работу только начали, — добавляет Немчинов. — Посмотрим, как справятся.

У печей идет обычная работа. Подходят составы с рудой, флюсами. Слышится железный грохот заслонов, когда шихта засыпается в печь. Из нее в это время вырываются клубы газов и взлетает рой искр. Электровоз оттягивает пустой состав.

На путях подает нетерпеливые гудки другой электровоз: он просит дать ему дорогу к следующей печи.

— Надо поставить еще одну стрелку, — говорит Немчинов. — Видите: чуть замешкается один электровоз — второй подойти не может.

Внизу в ковш наливают штейн. Красная струя штейна бежит по жолобу. Багровый отсвет встает над цехом.

Люди работают как будто так, как и всегда. Они делают привычное — то, что делали вчера, позавчера, неделю назад. Но нет… Вчера, позавчера, неделю назад они так не работали… Не было такого большого чувства, чувства свершения большого дела. Сегодня у каждого точно рассчитано время. Необычайное настроение владеет всеми. Слышатся шутки, весело звучат голоса рабочих. Праздник, праздник!

Ночную смену ведет Кубарев. Возле каждой печи установлены большие щиты, на них уже появились первые цифры выполнения графика.

Светятся циферблаты двух больших висячих часов. Они появились в цехе два дня назад. Машинисты электровозов, подводя составы, делают отметки в своих графиках. Каждый человек сегодня отмечает свою работу, сознавая, что и от него зависит общий успех. График объединил весь большой коллектив одной волей к победе.

Немчинов, Данько и Фомичев обходят цех. Люди как будто не замечают их. Они поглощены работой.

Внизу Фомичев видит маленького горнового Петрушина. Он стоит на краю железной площадки, похожей на капитанский мостик, и машет рукой крановщице. Удивительно красивое лицо у Петрушина! Оно кажется бронзовым. Ковш, наполненный до краев штейном, отрывается от земли и медленно плывет по цеху. Предупреждающий звон колокола разносится по всему пролету.

— Хороший голос у паренька, — говорит Фомичев, вспоминая Петрушина, как он стоял на освещенной сцене в черном костюме.

— Золотые руки и умная голова, — добавляет Данько. — Три дня назад мы его в кандидаты партии принимали.

Втроем они проходят на рудную эстакаду, заглядывают в весовую, где две краснощекие девушки проверяют загрузку каждого вагона. Девушки показывают им цифры: сколько уже прошло руды в цех.

Немчинову несколько непривычно, что никто не обращается сегодня к нему, ни у кого нет никаких жалоб, претензий, просьб. Сегодня он как будто и не нужен здесь. Каждый знает, что ему делать.

— Четко идет работа, — роняет он. — Вот что значит порядок.

На пути им встречается Сазонов. Он на пару минут задерживается возле них, коротко говорит о делах: все пока в порядке. И исчезает.

Так проходит часа два.

— Делать мне тут нечего, — говорит Немчинов. — Могу домой ехать. Едешь, Трофим Романович? — спрашивает он Данько.

— Надо ехать. Сегодня и без нас прекрасно справляются. Вроде и мешаем им.

Они спускаются с эстакады. Возле цеха стоит директорская машина. Фомичев видит, как машина трогается с места. Все дальше и дальше два белых меча передних фар и красный задний огонек. Он стоит, курит, смотрит на ночное черное небо, на ясные звезды…